Александр Стесин - Африканская книга

Пока мы обедали на открытой веранде «Сахумзи», на противоположной стороне улицы одна за другой появлялись труппы уличных артистов. Одни исполняли зулусские танцы в набедренных повязках, другие — «танец резиновых сапог», местный вариант чечетки, изобретенный южноафриканскими шахтерами и использовавшийся ими в качестве своеобразной морзянки. Третьи читали квайто [383] Южноафриканский хип-хоп. , четвертые пели а капелла — на удивление слаженно, мастеровито, не хуже тех, кто выступает в нью-йоркских концертных залах.. Вся эта самодеятельность была затеяна ради нас, белых туристов, и я не вполне понимал, что с этим делать. Выступающих в разы больше, чем зрителей. Дать труппе в десять человек двадцать рэндов (чуть больше доллара) — оскорбительно, а с другой стороны, основательно раскошеливаться на непрошеное шоу тоже не хочется. Тем более что труппы всё прибывали и прибывали. «Ничего не давай», — посоветовала Агнес. Я сунул танцору в резиновых сапогах пятьдесят рэндов и стыдливо отвел глаза. Позже, перед Домом-музеем Манделы, мы видели, как малышня на улице репетирует антраша, готовясь примкнуть к танцевально-акробатической труппе, старшие учат младших, и какой-то соседский дядя или просто прохожий, завидев их репетицию, останавливается, хватает валяющееся рядом пластмассовое ведро и начинает аккомпанировать им на «барабане». Я готов тоже остановиться и наблюдать это спонтанное действо. Но Агнес тянет нас дальше: Дом-музей Десмонда Туту, парк Токоза, памятник павшим во время восстания 1976 года.

То, что начиналось 16 июня 1976 года в Соуэто, как мирный протест школьников против обучения на африкаанс, закончилось еще одним массовым террором со стороны властей (не первым: до этого были и расстрел в Шарпевиле, и события, описанные Ричардом Ривом в романе «Чрезвычайное положение» [384] После расстрела мирной демонстрации в Шарпевиле 21 марта 1960 года генерал-губернатор объявил о введении чрезвычайного положения. В течение следующих трех месяцев полиция преследовала участников оппозиционного движения. Многие из них попали в тюрьму без суда и следствия. Все это и описывает в своем романе южноафриканский писатель Ричард Рив (1931–1989). ). Теперь здесь мемориал — фотографическая память тех дней, не менее страшная, чем то, что можно увидеть в израильском «Яд ва-Шем». Вот куда надо было бы заглянуть моему давешнему попутчику, брайтон-бичскому апологету апартеида. Хотелось бы показать ему эти снимки: рассеченные на части тела, вырванные языки и пустые глазницы, мертвые застывшие лица, измазанные экскрементами, сожженные заживо люди. Можно ли после такого начать с нуля, чтобы прийти к какому-никакому «мирному сосуществованию»? Или прав умфундизи Стивен Кумало из романа Алана Пэйтона «Плачь, любимая страна», предрекавший: «К тому времени, когда они дойдут до любви, мы дойдем до ненависти»?

Все катится в тартарары, но если нужен просвет, то вот он рядом, в одном из самых бедных уголков Соуэто: «Клиптаунская программа для молодежи». Эту программу создали сами ее участники. В шантитауне, где нет ни электричества, ни водопровода, объединили несколько изъеденных ржавчиной лачуг из рифленого железа, и получился «дворец пионеров». Тут и компьютерная лаборатория, работающая от чудом добытого электрогенератора, и всевозможные кружки (музыки, танца, шахмат, английского языка…), и бесплатная кухня для тех, кто недоедает. Те, кто здесь учился-столовался и выбился в люди, возвращаются наставлять подрастающее поколение. Вот что по-настоящему впечатляет: неутомимая изобретательность, которую проявляют обездоленные жители Клипстауна в обустройстве своего пространства; их желание и способность существовать с достоинством в этих условиях. Никакой безнадеги, наоборот: пускают электричество, организуют отхожие места, собирают комитет по уборке улиц. Заходишь в оцинкованную халупу, где живет повариха из «дворца пионеров», а внутри — полная чаша: сервант с посудой, обеденный стол, холодильник, телевизор, стереосистема, диван, ковер на стене, барная стойка, покрытые плюшем банкетки. Чисто и уютно, и невозможно поверить, что все это влезло в конуру, по сравнению с которой и тюремная камера — хоромы; что здесь можно было устроить семейный очаг. Семья сидит за столом, обсуждает спорт и спортсменов (тех, кому повезло), рядом воркует телевизор. По телевизору здесь, как и везде, ток-шоу, реалити-шоу, рэп-баттл, но особенность в том, что здесь все это — на смеси английского с зулусским (коса? свази? шона? африкаанс?). Участники ток-шоу с небрежностью эмигрантов переходят с одного языка на другой. Человек произносит реплику на одном, ему отвечают на другом. Мне с моим педантизмом это против шерсти, но кто его знает, может, так и надо.

Ровно через два года мы снова окажемся в Йоханнесбурге в середине июля, в разгар несуровой южноафриканской зимы. Агнес снова встретит нас в аэропорту и повезет показывать город: в прошлый раз я был здесь с коллегами, а в этот раз — с Аллой; хочу, чтобы она тоже посмотрела. За окном машины опять покажется викторианская архитектура богатых пригородов, безупречно чистые и абсолютно пустые улицы, усаженные жакарандами, эритринами. Теннисные корты, здание частной школы-пансиона для мальчиков, больше похожее на Виндзорский замок, чем на школу. Это — пригороды Сэндтон, Роузбенкс, Орандж Гроув, бастионы белого меньшинства. Оно, меньшинство, до сих пор составляет около десяти процентов населения ЮАР, но, если верить Агнес, перспективы не радужные: по ее словам, правительство продолжает науськивать черных на белых. Новый президент, Сирил Рамафоса, оказался не лучше своего предшественника. Участились случаи нападений на белых фермеров, введены новые расовые квоты при приеме на работу. Учитывая уровень безработицы в стране, эти квоты означают: белому человеку приличной работы не получить. Интересно, что на китайцев квоты не распространяются, их нанимают наравне с чернокожими. В Гаутенге появляется все больше китайских районов, пригород Брума превратился в Чайнатаун. Говорят, появились даже китайские тюрьмы: вместо того чтобы нанимать на строительные работы местное население, Китай ссылает сюда заключенных, используя их в качестве бесплатной рабочей силы. С ведома и согласия Рамафосы, разумеется. Два года назад Агнес показывала нам центр города, но теперь туда ездить нельзя, слишком опасно. В прошлом году у нее гостили друзья из Голландии, и она рискнула, свозила их в центр. Ничем хорошим это не кончилось: на первом же светофоре на нее наставили дуло пистолета. К счастью, все обошлось: Агнес газанула и, чудом ни в кого не врезавшись, ушла от гоп-стопа. Но урок усвоила, в центр с тех пор ни ногой. Трое ее детей перебрались в Англию, четвертый еще здесь, но она надеется, что и он скоро уедет. Все, кто может, уезжают. Остальные прячутся за электрическими заборами в Сэндтоне и Роузбенксе. Городские достопримечательности — мост Манделы, университет Витватерсранд, небоскребы по левую руку и алмазные копи по правую — можно обозревать лишь издали. Зато в Соуэто все еще сравнительно безопасно, туда еще можно. И мы снова проезжаем мимо знаменитых градирен (теперь там устраивают соревнования по банджи-джампингу), мимо огромной больницы Криса Хани Барагваната (третья по величине больница в мире!). Снова гуляем по улице, где жил Мандела, ужинаем в буфет-столовой «Сахумзи», дегустируем зулусскую кухню: жаркое из требухи, из куриных желудков, из бараньих копытец.