Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Недреманное око людей из состава Великой Инквизиции, конечно, усекло все это. Ученый совет, обсуждавший непосредственно перед моей переаттестацией именно сам ход работы над пятитомником, был сориентирован Ю.Барабашем на то, чтобы торопить сектор и редколлегию с подготовкой этого издания... Один-единственный упрек в наш адрес и заключался поэтому в том, что мы должны были сдать три тома, а сдали лишь два к моменту обсуждения... Где, когда и кому удавалось точно по графику издавать многотомники, да еще по гуманитарным наукам?

И вот после этакого, казалось, более, чем мы сами, заинтересованного обсуждения Ученый совет, тайно голосуя, забрасывает меня черными шарами...

Пришлось пережить и это. Когда счетная комиссия объявила результаты голосования, зал заседания будто мгновенно вымело ветром. Члены Ученого совета буквально разбежались. Так бегут с места убийства... Совершавшие его это чувствовали. Остались на месте Г.Недошивин, который в изумлении не мог говорить, и Котовская, которой, как председателю, бежать было нельзя.

Поскольку я ненароком углубился в барабашиаду, то надо закончить о ней, не оставляя вне внимания следующий момент. Ученый совет — одно, а коллегия ИИИ — другое. Коллектив буквально восстал против Ученого совета. Произошло это на институтском собрании в середине мая 1977 года. Случай редкостный. Выступило несколько именно наиболее уважаемых ученых: М.Бархин, Г.Недошивин, Н.Шахназарова, М.Строева, И.Виноградов и др. Собрание решительно поддержало выступивших, предъявивших Ученому совету прежде всего нравственный счет: результат голосования оказался (как и за девять лет перед этим на защите диссертации в ИМЛ АН СССР) прямо противоположным характеру открытого обсуждения теми же людьми.

Собрание коллектива ИИИ, не имея права отменить итоги голосования Ученого совета, однако, потребовало сохранить меня на работе в ИИИ. Такое решение было принято единогласно. И опять никто из членов Ученого совета не легализовал себя в качестве возражающего...

Разумеется, я не мог испытывать одни лишь положительные эмоции от казалось бы полной своей реабилитации. Не стал и выступать, но взял слово для справки. И как после первого провала, в 1968 году, когда интуитивно была найдена поистине катарсическая развязка — в том, что в момент беды я пригласил всех на банкет («Банкет не отменяется!»), — так и теперь, в 1977 году, решение было принято мною интуитивное, неожиданное и для самого себя. Я обратился к членам Ученого совета, сидевшим в зале, со словами: «Для меня, к сожалению, очень поздно стало ясно, что вы меня отрицаете, не любите и почему-то боитесь. Но имеете ли вы основание не уважать меня?» Собрание взбурлило аплодисментами. Интуиция меня не подвела. Закончил я словами, которые не заменил бы и сейчас: «А я вас, члены Ученого совета, глубоко не уважаю. И ноги моей здесь более не будет». И не было меня там более. Жуткая и одновременно сладостная ситуация — идти через весь полный знакомых лиц зал действительно в последний раз... Меня вновь предали. Сама жизнь разрубается вновь на части. Насколько знаю, твой безупречно срабатывающий инстинкт самосохранения, конечно, не ставил тебя в подобное положение. Но для меня-то и это оказалось не последнее испытание на прочность сердечно-сосудистой системы. Зато ты никогда и не увидишь этаких лиц людей, на которых внезапно отражается твоя именно человеческая значимость. Это называется — по гамбургскому счету...

Письмо четвертое

Я — безработный... Страшная вещь: вдруг ощущать, что ты не только нигде среди действующих людей более не значишься, но и, имея мать, жену и четверых еще не вставших на ноги детей, нигде не получаешь зарплату. Тебя и до этого несколько лет никто не публикует...

МГК КПСС в специальном письме внес мою фамилию в список тех, кого запрещается приглашать читать любые, в том числе и тогда нищенски оплачиваемые лекции. Кислород был полностью перекрыт!

Задержан и выход книг. Дозвониться никуда нельзя. Дело доходило до чудовищных проявлений бесчеловечности. К примеру, Ф.Т. Ермаш, водруженный по протекции Кириленко на пост председателя Госкино в 1972 году (некогда подобострастно функционировавший в моем подчинении в подотделе кинематографии ЦК КПСС), за все годы не принял меня ни по какому вопросу. «Его нет», — неизменно отвечала секретарша. Было дано понять: ни к одному виду деятельности в кино меня не допускать... Хотя речь шла лишь о рецензировании сценариев. За это все-таки что-то платили. Даже в Союзе кинематографистов СССР, который тоже формировался при самом непосредственном моем участии (проекты основных документов ЦК о создании СК были написаны той же рукой, что и эти вот строки) и в который я был приглашен вступить сразу же, как только был выдворен со Старой площади, — даже и в этой (общественной) организации были наложены запреты на все мои выступления и участия. Особенно бдил А.В. Караганов, некогда при моем же добром согласии перемещенный туда из издательства «Искусство» в качестве ведущего секретаря СК. Он, впрочем, заслуживает своей отдельной главы. Но — не здесь. Это особый тип людей. К нему принадлежат те, кто считает самоцелью свое личное самосохранение. Любой ценой. Любой.

Поскольку я коснулся этого позорнейшего обычая сталинско-брежневских властей — расправляться с инакомыслящими именно по всем линиям, то скажу и о том, что это отразилось и на членах моей семьи. Как только я был изъят из номенклатуры, немедленно вернули документы моей жене, которой было перед тем предложено подать их в МГИМО; речь шла всего лишь о преподавании русского языка иностранцам. Из-за меня предложили, из-за меня же и вернули документы...

Придя на пост председателя Госкино, Ф.Ермаш снял с должности завотделом «Совинфильма» моего старшего сына, профессионального экономиста-вгиковца, без всяких объяснений. Были и другие действия подобного типа. Давить так давить!

Если же вернуться конкретно к моменту моего провала в ИИИ, то и здесь было предусмотрено душить до конца. У меня только было наметился договор с ректором Литературного института В.Пименовым о переходе моем туда профессором эстетики. Ее я ранее уже там преподавал, на почасовой оплате. Как только случился мой провал в ИИИ, из аппарата ЦК последовало указание: в Литинститут меня тоже не принимать. Ноги лося всюду проваливались через протаявший наст...

А не помнишь ли ты, Александр Николаевич, такой случай? Я пришел к тебе в 1971 году в связи с тем, что Н.Н. Месяцев запретил мое выступление по центральному телевидению с лекцией о современных проблемах советской литературы (в тогдашнем телеуниверситете). Это при том, что мне предложили выступить сами же телевизионщики. Был мною написан полный текст лекции, поскольку тогда это являлось обязательным цензурным условием. Н.Месяцев, ясное дело, знал, что меня по телевидению показывать нельзя, но те, кто со мной работал над передачей, не знали. Увидев мое имя, он пришел в ярость. Будучи, мягко сказать, в стесненных условиях, я попросил тебя: а нельзя ли, чтобы «месяцевцы» мне все-таки хотя бы какую-то часть гонорара выплатили? И ты позвонил Месяцеву. И я получил эту «какую-то» часть: как говорится, с паршивой овцы хотя бы шерсти клок! Спасибо! Нo сам-то факт запрета моих выступлений ты ведь считал само собой разумеющимся... Ведь ты не сделал так, чтобы я выступил. Помогал мне как нищему, а не как автору.