Владимир Михайлюк - Пермская шкатулка

Чекисты не шутили. В тот день они бросили в застенки 13 священников и дьяконов, других под угрозой расстрела вынудили возоб-

184

новить церковные службы. Одновременно продолжался допрос преосвященного Андроника. Ему настоятельно предлагали отменить распоряжение о закрытии храмов. Однако архипастырь был непреклонен. Он мог согласиться на это только в том случае, если бы его освободили из-под стражи и он смог приступить к своему апостольскому служению.

Некоторые издания того времени, в том числе и «Тобольские епархиальные ведомости», во всех злодеяниях по делу Андроника обвинили Мясникова: «Этот зверь в образе человека, как передают, подвергнул владыку самым тяжким пыткам».

Передали крайне неверно.

У Мясникова были руки в крови, ибо расстрелом великого князя Михаила Романова руководил он, Ганька. Но Андроника он не пытал. Более того, был категорически против расстрела святителя. Даже палач Жужгов свидетельствует: «Мясников настаивал, что расстрелять Андроника — неправильный тактический подход».

Ганька дважды оставался с глазу на глаз с Андроником. Почему дважды? О чем он так настойчиво хотел дознаться? Ведь владыка своих убеждений не скрывал и готов был пострадать за Христа и Церковь.

Нет, Ганька не так уж был прост. Кажется, он уже тогда прозревал, что государственный корабль направлен к ложной цели, ибо к праведной цели не могут вести неправедные пути.

Минует три года, и Мясников в 1921 году напишет в ЦК РКП(б) докладную записку, которая вызовет переполох гораздо больший, чем убийство великого князя. Центральный комитет признал взгляды Мясникова антипартийными, а для расследования его деятельности была создана комиссия во главе со Сталиным.

Мясников требовал, ни много ни мало, свободы слова и печати, чего Ленин боялся как черт ладана. А Ганька настаивал: «Кто хочет сейчас, чтоб наша партия стала в глазах пролетариата не комищей- кой, а комячейкой…. тот должен сказать, что кроме свободы слова и печати нет возможности достичь этого».

Вождю пролетариата, видимо, Мясников нравился тем, что он ликвидировал без суда и следствия великого князя Михаила Романова. Ленин терпеливо воспитывал Ганьку, писал ему записки и письма: «Мы сойдемся и будем работать дружно в одной партии», а дальше пугал: «свобода печати — оружие в руках мировой буржуазии».

Но Ленин не на того напал. Честолюбивый Ганька Мясников чувствовал себя на равных с ним. Достаточно вчитаться в интонацию

185

ответов, написанных вождю без малейшего благоговения, с попыткой пристыдить его: «Неужели это серьезно? Вы говорите, что сделаете все, чтобы меня убедить, но на что это похоже? — Слова, слова, как говаривал Гамлет. Вы сами понимаете, что это несерьезно…»

И дальше, словно бы и не заметив замечаний, высказанных Лениным по поводу свободы печати, Мясников настаивает на своем: «Одну из самых больших государственных еженедельных газет придется сделать дискуссионной для всех оттенков общественной мысли. Советская власть будет содержать хулителей за свой счет, как делали римские императоры. Это и будет свобода печати…»

Ленин, возможно, ни от кого не получал таких дерзких писем, как от Ганьки: «Не верите Вы в силу рабочего класса…, а верите в силу чиновников — это Ваша беда… Вы разве не знаете, что за такой разговор, какой веду я, не одна сотня и тысяча пролетариев сидит в тюрьме… Если я хожу на воле, то потому, что я коммунист 15 лет, который свои коммунистические взгляды омыл страданиями, и ко всему этому меня знает рабочая масса, а был бы я просто слесарь-коммунист того же завода, то где же бы я был? В Чека или больше того, меня бы «бежали» как некогда я «бежал» Михаила Романова…»

Мясникова исключили из партии и сослали в Эривань. Он совершил побег, жил в Париже и продолжал в статьях и брошюрах разоблачать сталинский режим, его расправы «в тиши подвалов ГПУ», выдвигал требование многопартийности.

Перед самой войной он явился к советскому генконсулу и отдал ему объемистую рукопись своих воспоминаний.

— Возьмите, — сказал он, — может быть, не сейчас, позже, когда- нибудь ваши историки заинтересуются и используют мои воспоминания. Да вы прочтите, — увидите: себя я не очень оправдываю.

Но отправить рукопись в Москву, как пишет генконсул, он не смог, а верней всего — побоялся и сжег ее со всей дипломатической почтой в первый день войны.

Но Сталин был злопамятен. После войны он дал задание выманить Мясникова из Франции, и ведь сумели уговорить сомневавшегося Ганьку, что старое забыто! Он прилетел, и тут же в аэропорту был арестован, посажен в Бутырку, а затем расстрелян. Пророчество сбылось: «Его «бежали», как некогда он «бежал» Михаила Романова».

Рассказывая о трагической судьбе Мясникова, мы, конечно же, несколько отклонились в сторону, но только затем, чтобы помочь читателю уяснить, почему среди своры палачей, приговоривших ни в

186

чем не повинного архиепископа к смертной казни, один Мясников до конца выступал против расстрела преосвященного Андроника. Почему? С чего бы это вчерашний убийца великого князя Михаила и его секретаря вдруг подобрел?

В ночь на 13 июня 1918 года он во главе пяти человек явился в гостиницу «Королёвские номера», поднял с постели Михаила Романова и его секретаря Джонсона, предъявил им фальшивые документы о немедленном выезде из Перми, вывез их по тракту за Мотовилиху и примерно в шести верстах от нее произвел акт пролетарской мести — расстрелял, несмотря на то что у великого князя были охранные документы за подписями Бонч-Бруевича и Урицкого.

А вот в ночь с 1 7 на 18 июня, при аресте Андроника, в числе карателей Ганьки нет. Но он не спал. Возможно, даже следил, когда проедет пролетка, и как только она въехала во двор милиции, Мясников позвонил откуда-то по телефону и попросил отложить расстрел до его приезда. И ехал очень долго, до самого рассвета, когда становится уже невозможным среди бела дня на виду у всех увозить Андроника на расстрел. Возможно, он надеялся на бунт верующих? Как бы то ни было, он задержал казнь на целых два дня.

Что с Мясниковым? Нам кажется, что перед нами предстает кающийся разбойник. Не согрешишь — не покаешься. Ганька впервые взял на свою душу тяжкий грех, учинил самосуд, совершил убийство. Возможно, убиенные стояли у него перед глазами.

К аресту Андроника он был непричастен. Почему же он принял участие в суде над ним и выступил в роли его защитника? Нет, он не жалеет подсудимого как человека или как архиепископа. Ганька — атеист. Он лишь утверждает, что расстрел Андроника — неправильный тактический ход и будет не в пользу пролетарского дела. Но зачем архипастырь был ему нужен? Зачем Мясников дважды оставался один на один со святителем? Не затем ли, чтобы выверить зарождавшееся собственное инакомыслие и убедиться в своей правоте? Не здесь ли, в беседах с выдающимся архипастырем Русской православной церкви, он постепенно начал понимать, что ложь становится нормой его жизни? И через каких-нибудь два года он в письмах к Ленину потребует гласности, чтобы вывести на чистую воду всемирную ложь и прекратить в стране беззаконие.