Владимир Михайлюк - Пермская шкатулка

262

больше заартачился после того как в овраге вдруг защелкал соловей, да так гулко и пронзительно, что казалось, будто он не мог соразмерить громкость своего голоса с окружающим пространством. Вот уж верно: мал соловей, а голос велик — заголосит — лес дрожит! Борис Леонидович заслушался, различая коленца песни: были тут и кликанье, и раскат, и бульканье, и лешева дудка. Однако пение соловья сеяло в душе смутную тревогу — того гляди беда случится. Или это передавалось беспокойство заупрямившейся лошади? Соловей словно просил: «Вер-нись! Вер-нись!»

В 1954 году Борис Леонидович опубликует стихотворение «Весенняя распутица», две строфы из которого взяты эпиграфом, и где соловьиное пение передано так:

Какой беде, какой зазнобе Предназначался этот пыл? В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил? Казалось, вот он выйдет лешим С привала беглых каторжан Навстречу конным или пешим Заставам здешних партизан. Земля и небо, лес и поле Ловили этот редкий звук, Размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук.

К пению уральского соловья Борис Леонидович вернется в романе «Доктор Живаго». Стихотворение «Весенняя распутица», вошедшее в тетрадь стихов главного героя романа, послужило ему этюдом. «В области слова я больше всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи, — говорил Пастернак, предваряя чтение первых глав романа друзьям. — Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины».

Да, это стихотворение послужило автору этюдом, и в стихотворении «Белая ночь» из тетради Юрия Живаго поют уральские соловьи. Именно прикамские — ведь дело происходит белой ночью.

…Там, вдали, по дремучим урочищам, Этой ночью весеннею белой,

263

Соловьи славословьем грохочущим Оглашают лесные пределы. Ошалелое щелканье катится, Голос маленькой птички ледащей Пробуждает восторг и сумятицу В глубине очарованной чащи. В те места босоногою странницей Пробирается ночь вдоль забора, И за ней с подоконника тянется След подслушанного разговора. В отголосках беседы услышанной По садам, огороженным тесом, Ветви яблоневые и вишенные Одеваются цветом белесым. И деревья, как призраки, белые Высыпают толпой на дорогу, Точно знаки прощальные делая Белой ночи, видавшей так много.

Теперь послушаем, как поют соловьи в романе. Об этом пишет в своем дневнике доктор Живаго: «Мы приехали в Варыкино раннею весной. Вскоре все зазеленело, особенно в Шутьме, как называется овраг под Микулицынским домом, — черемуха, ольха, орешник. Спустя несколько дней защелкали соловьи.

И опять, точно слушая их в первый раз, я удивился тому, как выделяется этот напев из остальных птичьих посвистов, какой скачок, без постепенного перехода, совершает природа к богатству и исключительности этого щелканья. Сколько разнообразия в смене колен и какая сила отчетливого, далеко разносящегося звука! У Тургенева описаны где-то эти высвисты, дудка лешего, юлиная дробь. Особенно выделялись два оборота. Учащенно-жадное и роскошное «тёх-тёх- тёх», иногда трехдольное, иногда без счета, в ответ на которое заросль, вся в росе, отряхивалась и охорашивалась, вздрагивая, как от щекотки. И другое, распадающееся на два слога, зовущее, проникновенное, умоляющее, похожее на просьбу или увещание: «Оч-нись! Оч-нись! Оч-нись!»

Автор «Доктора Живаго» дважды бывал на Урале: в 1916 году зиму и весну жил в Прикамье, а летом 1932 года находился в командировке под Екатеринбургом. Но в середине лета соловьи не

264

поют, и соловьиное пение услышал он на Западном Урале, в птичьи брачные ночи.

Почему же так глубоко запало в душу поэта именно это пение, а точнее, почему он обратил на него обостренное внимание? Ведь почти четыре десятка лет спустя Пастернак дважды описал его — в стихах и в прозе, словно бы кроме тогдашних трелей он слыхом не слыхивал соловья. Или это было особое пение?

Несомненно, двадцатишестилетний Пастернак слушал в Прикамье настоящих, больших мастеров соловьиной песни, побудивших поэта облечь это мимолетное явление в стихи. И какая блестящая поэтическая находка: многозначность слова «дробь» — это и свинцовые шарики для стрельбы из охотничьего ружья, и частые прерывистые звуки, и название колена соловьиной песни.

В кого ружейной крупной дробью Он по чащобе запустил?

265

Когда слушаешь соловья под сводами тайги ночью в одиночестве — озноб берет. Вот что он выделывает! Здесь вспомнишь строки из рассказа И. С. Тургенева «О соловьях»: «У хорошего соловья каждое колено длинно выходит, отчетливо, сильно, чем отчетливей, тем длинней. Дурной спешит: сделал колено, отрубил, скорее другое — и смешался. Дурак дураком и остался. А хороший — нет! Рассудительно поет, правильно. Примется какое-нибудь колено чесать — не сойдет с него до истомы, проберет хоть кого».

Когда-то славились знаменитые курские соловьи, но часто самых лучших певунов подслушивали и вылавливали — на продажу соловьиного пения. Это продолжалось, несмотря на то что еще в 1737 году, при государыне Анне Иоанновне, был указ о запрещении частным лицам продавать певчих птиц. Вот и повылавливали, вот, говорят, и перевелись видные певцы среди курских соловьев, остались только заурядные. Не у кого стало учиться мастерству.

К счастью, на Урале, заселенном вольным и беглым людом, не было обычая держать в неволе певчих птиц, ловить их да торговать ими. Ибо народная мудрость гласит: поется там, где и воля, и холя, и доля. Так сохранились в Прикамье выдающиеся соловьи- песнопевцы.

Откроем книгу широко известного ученого, одного из лучших знатоков экологии, поведения и песен птиц, профессора МГУ Г. Н. Симкина «Певчие птицы»: «В пойме реки Камы, на ее поросших кустарниками и лиственным лесом островах, в середине и в конце мая нам приходилось слышать по 20–40 поющих самцов… Среди этих самцов иногда встречаются певцы небывалого совершенства, силы и строя. Это так называемые ночные соловьи, нередко первыми начинающие вечернее пение около 22 часов, часто поющие в тишине, до начала пения всех птиц, и как бы задающие тон всему огромному лесу. Песни этих птиц выделяются не только сложностью, стройностью и совершенством. Поют эти самцы неторопливо, размеренно, удивительно сочетая полные, спокойные, чуть удлиненные по сравнению с обычной нормой звуки. У таких певцов издавна ценился и необычный строй песни, и совершенство главных колен, и полнота, и глубина звука, и чистота фраз, и удивительное умение чередовать песни своего репертуара, недоступного для ординарных певцов».

Вот какого соловья-песнопевца слушал молодой Пастернак в мае 1916 года, когда