Чекисты на скамье подсудимых. Сборник статей

Внештатные ночные развлечения сотрудников НКВД, вероятно, стали причиной того, что, как утверждал следователь Мышко, весь город знал, что творится в уманском застенке [235] ПСЗ (31 января — 6 февраля 1941 г.). Т. 6. Л. 315–315 об. . Пьяное беспутство в местной гостинице, продажа на базаре вещей расстрелянных, принуждение женщин к сожительству — все это тоже были проявления террора.

Какие доводы в свое оправдание привели сами уманские подсудимые? И какие выводы о мотивах их поведения можно сделать на основании анализа их показаний? На первый вопрос ответить легче, чем на второй. Главным самооправданием действий подсудимых стало то, что историк Холокоста Рауль Хилберг назвал «доктриной приказов свыше» (the doctrine of superior orders) [236] Hilberg Raul. The Destruction of the European Jews. - New York: Holmes and Meier, 1985. P. 288. . Подсудимые и многие свидетели доказывали, что вышестоящее областное НКВД, примером и приказом, создало условия для правонарушений и ошибок, совершенных в ходе массовых репрессий в Умани. Однако в Умани были вопросы и другого, второстепенного, значения. Кто руководил, Борисов или Томин? Кому именно и что именно было известно? В какой степени Петров был самоучкой в своих действиях в «лаборатории»? Что касается преступлений в ходе расстрелов, следствие муссировало проявления мародерства, хотя и в этом случае становится ясно, что областное руководство, разрешив расстрельной команде присваивать деньги и имущество расстрелянных, способствовало посмертным злодействам.

История Борисова ясна. Он отрицал свою вину, однако не отказался от ответственности за то, что творилось в подчиненном ему подразделении. В основном он утверждал, что Томин, как представитель области в Умани, оттеснил его от руководства. В частности Борисов заявил: «Я не был в состоянии бороться с Томином (sic) потому, что знал, что с этого ничего не получится, ибо руководство области и дальше на это реагировать не будет, только нарвешься на большие неприятности, вплоть до ареста и предания суду за срыв “оперативной” работы» [237] Протокол допроса Борисова от 4 января 1940 г. Т. 4. Л. 27–31. . Он утверждал, что неоднократно предупреждал своих сотрудников о недопустимости применения физического насилия. Все его подельники, как и многие свидетели, подтвердили его слова. Однако эта поддержка вполне могла быть обманчивым результатом круговой поруки, сложившейся под покровительством Борисова в Умани. Борисов заявил суду: «Ни один свидетель не показал, что я давал указания применять физметоды следствия» [238] ПСЗ (31 января — 6 февраля 1941 г.). Т. 6. Л. 349 об. . В своем последнем слове на втором судебном процессе Борисов сказал: «Я — старый оперативный работник, полжизни я отдал делу революции, анализируя настоящее дело и читая обвинительное заключение, я сам себя не узнаю. Обвинительное заключение не соответствует материалам дела» [239] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 158–159. . «Я сам — рабочий-швейник, — продолжал он, — отец мой тоже портной. С 1914 до 1919 года я работал по найму, ив 1919 году я бежал от мобилизации гетмана, поступил в Красную гвардию, затем был в Красной Армии, впоследствии перешел в органы ЧК и работал по день ареста. Я за все время своей работы ликвидировал очень много различных контрреволюционных группировок и банд. Я нахожусь под стражей уже 8 месяцев и осознал уже все. Прошу трибунал разобраться и возвратить меня в партию и семью трудящихся» [240] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 158–159. .

Борисов просил о снисхождении, как и все его подельники. Но, в отличие от других, Борисов с самого начала признал, что так называемые «нарушения революционной законности» действительно были нарушением закона. Он видел все, что происходило. Он не оправдывал своих действий, а объяснял их страхом и тем, что Томин оттеснил его от руководства. Возможно, его непротивление действиям Томина объясняется «компрометирующими материалами», которые были на него в НКВД. В обвинительном заключении о преступлениях Борисова упоминалась проведенная в его отношении спецпроверка, в ходе которой выяснилось, что у Борисова имелись родственники в США [241] Справка на начальника Уманского райотделения НКВД Борисова-Лендермана Соломона Исаевича. Т. 5. Л. 32–33. .

Томин представлял совершенно другой случай. Как и Борисов, он на обоих судебных процессах отрицал вину, но отказался признать, что в Умани вообще совершались какие-либо правонарушения. С самого начала допросов он вел себя уклончиво. Томин утверждал, что ему неизвестно, почему его уволили из НКВД. На вопросы о «лаборатории» ответил, что об «искривлениях» не знает. Он также отрицал, что Борисов фактически находился у него в подчинении [242] Протоколы допроса Томина. Т. 4. Л. 36–37, 39–47, 48–50, 62–64, 76, 110–116. . На первом судебном процессе Томин сказал: «Я не понимаю своей вины, говорят, что был приказ о назначении меня начальником группы, но я этого сам не знал […]. В Умань я прибыл с Бабичем в качестве рядового следователя, с Бабичем я был в плохих взаимоотношениях» [243] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 146. . Томин считал, что он действовал исключительно в соответствии с приказами, идущими сверху, т. е. от областного начальства [244] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 147; ПСЗ (31 января — 6 февраля 1941 г.). Т. 6. Л. 346. . На допросах и на обоих судебных процессах Томин утверждал, что никогда не давал приказов применять к арестованным физическую силу [245] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 148; ПСЗ (31 января — 6 февраля 1941 г.). Т. 6. Л. 343 об. . Более того, он вообще отрицал, что видел что-то противозаконное в комнате № 21, и якобы он предупреждал следователей, чтобы не били арестованных [246] ПСЗ (31 января- 6 февраля 1941 г.). Т. 6. Л. 343–344 об. . Вместе с тем, явно противореча себе, он заявлял, что «в то время всякое корректное отношение к арестованным считали либеральным, угрожали, что самому придется за это идти в подвал» [247] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 146–147; ПСЗ (31 января — 6 февраля 1941 г.). Т. 6. Л. 346. . По словам Томина, «Рейхман, приезжая из׳Киева, продемонстрировал, как надо работать с группой арестованных» [248] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 147. .

Томин старался свести к минимуму свою ответственность за происходившее на расстрелах. Он утверждал, что всего лишь несколько раз бывал там и ничего не брал из «запала». Он позволял другим присваивать вещи расстрелянных, потому что Шаров дал на это разрешение [249] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 149. . По поводу незаконного обыска в Тирасполе, где женщин заставили догола раздеться в присутствии мужчин, Томин сказал: «Моя ошибка заключается в том, что я, не зная инструкции о порядке производства обыска, зашел в женский корпус» [250] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 149. · Он также не мог припомнить, что кто-то в тюрьме умер от удушья из-за переполненности камер [251] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 103. . Заключительные слова Томина на втором судебном процессе могут в определенной степени дать представление о его менталитете. Он сказал: «Я не преступник, я всегда стремился отдать себя делу партии. Я — доброволец Красной Армии, в 18-летнем возрасте я принял участие в гражданской войне, все годы пребывания в ВКП(б) я не имел взысканий и не стоял в стороне от активной борьбы с врагами партии, никогда не допускал искривлений…» [252] ПСЗ (5-10 мая 1940 г.). Т. 6. Л. 159. .