Мария Петровых - Прикосновенье ветра

Эти черные руки поверх белизны одеяла,
будто черные ветви на зимнем застывшем снегу,
эти руки сухие и горечь улыбки усталой,
этот взгляд, что, быть может, уже на другом берегу.

Тишина, полумрак и уныние пыльных Окон
в черных точках мушиных и в грязных подтеках дождя;
звон часов на стене, будто в этом безмолвье глубоком
приближается смерть, равнодушно к дверям подходя.

Это зимнее наше окно,
но как будто иное, не прежнее:
где дома, где дорога проезжая?..
В снежный лес превратилось оно.

Там проходят тропинкой запутанной
малый братик мой и сестра.
В чаще белого серебра
непонятно — куда идут они?

Неприметной тропинкой своей
в глубь лесную уходят рядом
под серебряным листопадом,
под серебряной сенью ветвей.

Без боязни мой братик с сестрой
бродят в чаще серебряных елей:
в том лесу ни зверей, ни метелей —
тишина, белизна, серебро.

Там таится волшебная птица,
лучезарные перья у ней.
Лишь ее шесть ночей и дней
ищут братик мой и сестрица.

И в седьмой только день на заре,
пробудившись, она затрепещет,
золотым опереньем заблещет,
отражаясь в лесном серебре.

Запылает лесная зима,
расступается лес понемногу,
и знакомую вижу дорогу,
и опять возникают дома.

Я думаю, что в этом доме
никто уже давненько не жил
и в этой комнате годами
дверь оставалась запертой,
здесь день за днем ветшают вещи
под пылью душной и густой;
паук по всем углам карниза
кисейных паутин навешал.

Сейчас в углах сгустился сумрак —
тускнеет поздняя заря,
и солнце на коврах увяло —
денек осенний на исходе;
лишь спелая айва, рядами
уложенная на комоде,
неярко светится, как четки
из крупных зерен янтаря.

Какие отраженья втайне
хранит ревниво это зеркало —
окно в предбывший мир и в чью-то
уже минувшую судьбу?
Часы молчат — застыло время
в глухом и черном их гробу,
как только маятника солнце
остановилось и померкло.

Портреты женщин, что когда-то
здесь жили жизнью давней, дальней, —
портреты эти пожелтели
на пыльной выцветшей стене.
В осенних сумерках дурное,
должно быть, снится тишине,
и вот уж ночь овладевает
всей этой комнатой печальной.

Лучше бы вовек не возникал он,
этот раскаленный день, когда
наклонился я к ручью устало
за глотком воды, и вдруг вода
зыбкий облик мой околдовала, —
в глубь ручья упал он навсегда,
и волна тотчас его умчала,
унесла невесть куда…

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна на крышу,
их клюют второпях обезумевшие петухи;
густо сыплется дождь, и во мраке полуночном слышу,
как тяжелые капли колотят по краю стрехи.

Прорастают упавшие зерна колосьями длинными,
а средь них возникают, как дьявольские грибы,
волдыри черных зонтиков, и над размытою глиною
проплывают во мгле будто волею черной волшбы.

Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею полных,
и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,
а наутро является солнце, как желтый подсолнух,
что без семечек выклеванных поднялся за окном.

Чернеют запертые крепко двери.
Закрыты наглухо, чернеют окна.
Записка над крыльцом желтеет, блекнет:
«Хозяин дома выехал в Америку».
Лишь я хозяин в доме одиноком,
где не живет никто, но никогда
не отлучался я ни близко, ни далёко
и вновь не приезжал сюда.
Я никогда не выходил из дома.
Гостили у меня лишь годы невеселые,
и много раз в окне я видел ветви голые.
Я сам не тот, что был. Всё по-иному.
Все книги прочтены, листать их нечего.
Дороги памяти прошел, и будто нету их.
От голоса отвыкнув человечьего,
я говорю с одними лишь портретами.
Часы и день и ночь безостановочно
качают солнце из металла,
Я в зеркало порой гляжусь устало,
чтобы спастись от одиночества.
Хотя б единый день, который не забыть мне!
По стенам дни скользят, как блики бледные.
И ни одной любви, ни одного события,
проходит жизнь бесследно.
И чудится порой, что не жил я на свете,
что бытие мое — лишь чья-то злая тайна.
И кто бы ни зашел сюда случайно —
он никого здесь не найдет, не встретит.
Увидит лживое пустое зеркало,
да пыльные портреты в зале,
да над крыльцом листок, где все слова слиняли:
«Хозяин дома выехал в Америку».

Рассвет блеснул, и день начавшийся
прокукарекал во дворе,
и где-то шумно отворилась
и шумно затворилась дверь;
поспешно мухи зажужжали,
едва проснулись на заре,
и все, что мне приснилось ночью,
я вспомнить силился теперь.

Потом пошел бродить по улицам
среди загадок и чудес;
один шатался я и к вечеру
забрел неведомо куда.
Вслух на ходу читал я вывески,
а в дождь, забравшись под навес,
следил, как рельсами трамвайными
бежит проворная вода.

Я шел, не глядя на витрины,
в шагах мне чудился мотив,
слова сплетались в ритмы длинные,
необычайны и легки,
а мне вослед смеялись девушки,
меня глазами проводив —
смешила их моя рассеянность,
моя походка и очки.

И дома вечером казалось мне,
что корка черствая вкусна
и что мягка подстилка жесткая,
и я ложился не впотьмах —
одна светилась лампа в комнате
и две — в двойном стекле окна,
и, чтобы видеть сны отчетливей,
я часто засыпал в очках.

Вот по нити дождя он спустился,
как паук, у жилья, где не ждут его,
и, чернее ненастья лютого,
за углом, задыхаясь, укрылся.

Сердце слишком уж громко стучало —
лишь потемки бы вдруг не заметили!
Только нож прихватил он в свидетели,
даже тень досаждала, мешала.

Было явью, виденьем ли сонным?
Проскользнул по стене под навесом
и на лестнице черной исчез он.
Где-то дверь распахнулась со стоном.

Через миг увидали зарницы,
как струею дождя из-под кровли
тонкий нож отмывал он от крови,
а ножу нипочем не отмыться!

С крыши капли секундами падали,
звоном капель кричало время,
но и ветер, и ливень, и темень
все следы затаили, спрятали.

Водосточные трубы качало,
завывали, трубили неистово,
но услышал ли кто про убийство?
Эта площадь всю ночь пустовала.

И день и ночь склонясь над книгой,
вдали иных страстей,
земного мира не постиг я
и не узнал людей.