Мария Петровых - Прикосновенье ветра

Ласточки летают над карнизом,
струи дождевые бередя;
телеграфный провод весь унизан
каплями дождя.

Мальчику во мраке слушать любо
как в саду глухом растет трава;
набегают мальчику на губы
дивные слова.

Он захвачен тайным разговором
с ласточками, с дождевою мглой
с миром всем, с вечерним кругозором
с Богом и с землей.

Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель
такой же рдяно-красный догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.

Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и словно на ее призыв протяжный
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчанье, в упоенье
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.

Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда — отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.

В окне горит и не сгорает
июльский день, объятый сном,
а кто-то тихо умирает
перед распахнутым окном.

Что видит он? Больному снятся
луга и темные леса,
и слышатся ему иль мнятся
воспоминаний голоса.

Шарманка под окном беспечно
заводит простенький мотив,
с порога ночи бесконечной
больного к жизни возвратив.

Пугая ржавой тенью дыма
в блистанье солнечных лучей,
на крышах зной неумолимый
все яростней, все горячей.

Но вновь больной средь снов манящих,
явившихся издалека,
и старый музыкальный ящик
звенит струею родника.

Поет шарманка беззаботно —
замрет и вновь берет разгон,
но, неподвижный и холодный,
ее уже не слышит он.

Здесь в небо упираются дороги.
— Что видел ты в пути среди лугов,
в пустынности равнин, где без тревоги
с утра пасутся тени облаков?

— Я видел рдяный ветер и веселье
вращающихся крыльев ветряка.
Как первый зубик малыша, белели
церквушки, видные издалека.

Среди полей безлюдных раным-рано,
едва рассеялась ночная мгла,
я видел женщину… нежней тумана
предутреннего, — кто она была?

Кивнула ль мне? Иль на одно мгновенье
она чуть наклонилась, отстранясь
от паутины, что в тиши осенней
летала над полями, золотясь?

Был долгим день, и не назвать всего мне,
встречавшегося на стезе моей.
Что видел я? Сейчас уже не помню.
Все немощнее память, все темней.

Твое мне неизвестно имя
и чин твой в ангельском ряду,
но откровеньями твоими
дорогу к жизни вновь найду.

Ты, средь небесного простора
остановивший свой полет
на кровле шартрского собора
и вдаль взирающий с высот, —

спустился к людям ты, как птица,
чтобы отраду нам принесть —
не меч, не смерть в твоей деснице,
а светлая благая весть,

Грядешь ты не по души наши,
зовешь ты к жизни всех равно —
и человека, и средь пашен
в росток идущее зерно.

Молюсь тебе, тобой спасенный,
в тот час, как мир бескрайный наш
искрится, солнцем озаренный,
как древний радужный витраж.

Весь Иль де Франс — цветущий, вешний,
перед тобой, — простор полей
и возле домиков скворечни
в тени ветвистых тополей.

И мимо всех мостов иду я,
и мимо старых стен туда,
где тихо зыблется, колдуя
над отраженьями, вода.

Где б ни был, вижу я все то же —
как над соборною стрехой
парит пресветлый ангел Божий
с благословляющей рукой.

В зонтике моем таятся чары:
если дождь начнется — всякий раз,
лишь возьму с собою зонтик старый,
ливень прекращается тотчас.

Зонт в передней дремлет от безделья,
точно мышь летучая вися,
но ненастье длится уж недели,
и сердечно жаль мне всех и вся —

бледного ребенка, что тоскливо
льнет лицом к стеклу, смотря туда,
где бушуют буйные разливы,
где кипит и пенится вода;

воробья, что, отыскав посуше
место под стрехой, взъерошен, хмур,
слушает, как с густолистой груши
каплет дождик, долгий чересчур;

тех, что всю неделю — на заводах,
а в воскресный день свой — по домам:
в парке даже им заказан отдых, —
только дождь разгуливает там.

Захватив мой зонтик неизменный,
выхожу, и вдруг над головой
облака сменяются мгновенно
беспредельно ясной синевой.

Листья блещут, молоды и ярки,
и еще у входа слышу я
многолюдный шум и хохот в парке
над фонтанчиками для питья.

Пожилые люди на скамейке
весело беседуют с утра;
всюду вижу ведрышки и лейки —
на песке играет детвора.

Только у меня, должно быть, скучный
вид пенсионера-чудака —
лишь со мной шагает безотлучно
черный зонт по желтизне песка.

Люди тщатся соблюсти приличье,
но сдержать улыбку силы нет;
прохожу, вспугнувши стайку птичью,
дети в страхе мне глядят вослед.

И никто не понял, не приметил —
чтобы день отраден был для всех,
чтобы длился он все так же светел,
чтобы не смолкал беспечный смех,

чтоб сверкало листьев изобилье
под безоблачной голубизной,
нужно, чтобы здесь на страже были
я и мой потертый зонт смешной.

Все уносят года безоглядным потоком,
под конец отмирает и сердце.
Ты глядишь на врага в равнодушье глубоком,
ты живешь только властью инерции.

Встретив ту, что любил, ты в смущенье тяжелом
подавляешь мертвящую скуку.
Даже нищий под взглядом твоим невеселым
опускает просящую руку.