Мария Петровых - Прикосновенье ветра

Сойдя на станции безвестной,
другого поезда я ждал,
и мрак ночной в глуши окрестной
ко мне вплотную подступал.

Как тихо было! Ветер слабый
ко мне из темноты донес,
как там перекликались жабы
и чуть поскрипывал насос.

Во мраке думалось о многом.
Я не был с вечностью знаком, —
она на пустыре убогом
предстала мне, объяв кругом,

явилась на глухом разъезде
и в бездны дымной темноты
швыряла гроздьями созвездья
своей могучей красоты.

Весь блеск ее рвался наружу,
но кровью в миг кратчайший тот
впервые ощутил я стужу
межзвездных мертвенных пустот

и прошептал я, задыхаясь:
«О вечность, как ты мне чужда!
Я в пустоте твоей измаюсь,
я с ней не свыкнусь никогда.

В тебе, от века не согретой,
я истоскуюсь о тепле;
все, что мое, — лишь здесь,
на этой на грешной маленькой земле.

Лишь здесь грустят, меня не видя.
Из-за меня и в этот час
лишь здесь не спят, под лампой сидя,
пусть в окнах всех огонь погас.

Прости, созвездий край суровый,
я их постигнул красоту,
но огонек окна родного
я всем светилам предпочту».

И вновь зима запрет нас в доме скоро,
балконы будут снегом разодеты.
За окнами средь зимнего простора
искать напрасно милый образ лета.

Но станем вспоминать в уединенье
прогулку нашу в горные высоты
и все необозримые владенья
багрянца и осенней позолоты.

Следя, как воробьи засуетились
и крошки на снегу клюют, мы вспомним,
как между елей золотом светились
березы тонкие в лесу огромном.

Туманы за окошком нашим зимним
напомнят нам, не вымолвив ни звука
о воздухе и призрачном и дымном
под оголенными ветвями бука.

В углях горящих, в их пурпурном рденье
нам вспомнится листвы осенней ворох,
тот день в горах, и в тишине осенней
под нашими шагами — нежный шорох.

И ничего, что наш очаг остынет,
что станет за окном бело и пусто, —
переселятся в зимнюю пустыню
воспоминанья наши, наши чувства.

Не понимаю тяги к предсказаньям
и тех, что ходят к ведунам, к ведуньям,
и на бобах или по гороскопам
хотят дознаться — что их ожидает
в грядущих днях. Какое утешенье
и смысл какой жить в знаемом заране?
Страницу за страницею нам должно
таинственную книгу бытия
читать с надеждой, не спеша узнать —
что будет дальше. Тот же, кто охвачен
нечистым, недостойным любопытством
иль дьявольскою дерзостью, и хочет
насильно разодрать завесу дней,
чтоб до конца свою судьбу постигнуть,
тот не увидит жизнь, увидит смерть.

Ребенком, с бабушкой, в Салониках весной
я проходил вблизи казарм турецких.
Над желтыми высокими стенами
толпились в лихорадочном смятенье,
как пред грозою, сумрачные тучи
и кроны лип мятущихся. Оттуда
всегда я слышал возгласы кукушки.
И потому что знал я, что кукушка
предсказывает, сколько лет нам жить,
я убегал, закрыв руками уши,
лишь не услышать бы, что предвещает
нечеловеческий, невидимый, ужасный
тот голос из глухой густой листвы.

Усталый поезд у вокзала
стал для разгрузки и погрузки.
Заря заката угасала
над неоглядной степью русской.

Вот девушка на виадуке
протягивает парню руки,
он к ней спешит, и в небе где-то
я вижу два их силуэта.

Вот на велосипеде спешно
промчался кто-то вдоль избенок;
вот разрыдался безутешно,
от матери отстав, ребенок.

Прощально дрогнули вагоны,
отходит поезд от перрона,
вдали остался шум вокзальный,
и мчится поезд, мчится дальний.

Тот велосипедист, что скрылся,
мелькнув передо мной случайно, —
приехал ли, куда стремился?
Мгновение осталось тайной.

И парня девушка встречала
иль провожала, обнимая?
Ребенок в толчее вокзала
нашел ли мать?.. Я не узнаю.

Мгновеньям этой краткой встречи —
им никогда не повториться.
Не это ль жребий человечий —
пройти неведомым и скрыться?

С опустошенной головою
молчал я годы напролет.
Сегодня в бытие живое
вхожу, стряхнув могильный гнет.

Еще грозит в тупом усердье,
витая над душой моей,
неотличимое от смерти,
молчание ночей и дней.

Оцепеневшая от страха —
хоть вольная на этот раз —
не может мысль моя, как птаха,
из клетки вырваться тотчас.

Мой стих, как после долгой хвори,
идет-бредет едва-едва,
но гнев бессильный, ярость горя
вдохнули жизнь в мои слова.

Пусть краток путь их вдохновенный, —
огонь бесстрашья их согрел,
как те, что на стене тюремной
писал идущий на расстрел.

Гордые фасады не люблю я —
слишком уж собой довольны сами.
Не страдая спесью чистоплюя,
восхищен я задними дворами.

Здесь, до крыш взбираясь постепенно,
высятся балконы без величья,
с клетками, висящими по стенам,
да и сами будто клетки птичьи.

Здесь до вечера от ранней рани
суетятся женщины, судача;
крики, песни, гомон, щебетанье —
щебетанье птичье и ребячье.

Здесь, пока заря полоской узкой
не погаснет над соседней крышей,
прачки, расстегнув на шее блузки,
засучивши рукава повыше,

возятся со стиркой; выжимают
чистое, склонясь через перила, —
будто с неба падать начинает
вешний дождик, набирая силу;

иль белье у всех перед глазами
примутся развешивать толково;
вроде корабля под парусами
стал балкон, к отплытию готовый.

В этой суете, лишь с виду жалкой,
праздники бывают и салюты —
если по коврам колотят палкой,
пыльные ковры стреляют люто.

Все, что в мире столь неоткровенно,
жизнь сама открыла здесь правдиво
всей своей повадкой неизменной,
всей своей бессмыслицей счастливой.

Ребенку было чуть побольше года
в то лето, как с родителями он
жил в деревенском доме двухэтажном.
Еще не говорил малыш, но жадно
глядел он вниз из верхнего окна,
когда хозяин дома раскрывал
ворота стойла, и во двор мгновенно
врывались два коня и с громким ржаньем
скакали, распустив хвосты по ветру,
покуда их не загоняли в стойло.
Они носились буйные, как вихрь,
и в этом буйном вихре уносилась
душа ребенка; к матери бежал он,
весь трепеща, как слабый лист на ветке,
дрожа, как на ветру дрожит огонь.