Мария Петровых - Прикосновенье ветра

Уведи от сложного и просто
приобщи к блаженной простоте,
чтоб гроши последние и те
с легким сердцем я бы нищим роздал.

Пусть я вновь обрел бы радость в том,
что рассветный мир твой свеж и звонок,
и счастливым стал бы, как ребенок,
что снежинки с неба ловит ртом.

И еще молю тебя о чуде —
научи меня словам простым,
чтобы, ото всех неотличим,
жил бы я, как все на свете люди.

Он каменный, железный — всё, как в давнем
строении прадедовских времен,
и лишь дверной проем заложен камнем —
из дома нету двери на балкон.

Неведомо когда и кем построенный,
ненужным стал, но в летний знойный час
пичуги, залетев сюда спокойно,
пьют дождик из его чугунных ваз.

Бродяги здесь под крышею квадратной
скрываются ночами от дождя,
через года разлуки безотрадной
нечаянно друг друга находя.

Любой из нас его не замечает,
рассеянной заботой поглощен.
Хозяева и не подозревают,
что за стеной их дома есть балкон.

Долгими годами ждешь ты чуда,
а оно пред нами всякий час…
Видишь — грузчик мимо
нас зеркало несет. Взгляни отсюда —
город в зеркале как мир тысячелицый:
улицы, ворот высоких своды,
здания, заборы, пешеходы
и внезапные автомобили,
будто обезумевшие птицы…
Площадь зыблется, и, сбившись тесно,
крыши и балконы
накренились и вот-вот исчезнут
в блеске неба, в синеве бездонной…
Не дивись, что тяжестью измотан,
сгорбясь, человек идет с трудом.
Небывалый, дивный мир несет он
на плече своем.

Опять бессонница. Полночным ветром движим,
дождь в стекла крепко бьет, одно и то ж долбя.
В окошке отразясь, я поневоле вижу
мрак ночи сквозь себя:

В дверях гостиницы стоит развратник старый
с подростком-девочкой, и вот уже их нет, —
я вижу, как в окне вслед за вошедшей парой
погас мгновенный свет.

Усталый до смерти — ему в постель бы сразу —
полночный страж и тот отправился домой.
И лишь фонарь не спит, — враждует, одноглазый,
с преступно злою тьмой.

Стремительной рекой асфальт под ливнем блещет.
Деревья мокрые продрогли до корней.
Бьет в чью-то кровлю дождь, как барабан зловещий,
все резче, все грозней.

От звука дробного проходит дрожь по ночи.
Ночь пустоты своей пугается сама.
Все горестней, грустней, угрюмей, одиноче
и я, и эта тьма.

Я и комната в тени, а в раме
моего окна сияет лето.
Воздух от жары дрожит, как пламя.
Вижу чью-то стену в блеске света,
вижу там, как женщина спокойно,
напевая, мыть окошко стала,
и напев был с нею схожим — стройный
и такой же сладостно-усталый.

День уснул глубоко. Не повеет
ветерок; от зноя нет покоя —
сохнет рот, и кровь моя немеет,
а окно под женскою рукою
искрится, дрожит сияньем полдня,
комнату мою мгновенно полня
вспышками лукавых беглых молний.

Жар сердца теплится едва,
и солнце уж не в прежней силе;
стремглав из-под автомобилей
взлетают птахи и листва.
Опять скитаюсь невеселый.
Что, сердце? Вновь тоска сверх мер?
Как всюду, и на Кэ Вольтер
осенние деревья голы.
И города унылый вид
не оживят уже, понятно,
ни Сены масляные пятна,
ни мост, что копотью покрыт,
в чьи многовидевшие своды
дышали дымом столько лет
бесчисленные пароходы;
ни мокрый этот парапет,
где мальчуган уселся, глядя,
как скачет рядом воробей,
как волны бегло льнут к ограде,
а воздух все темней, темней…
Безлистый вяз дрожит всем телом
в ознобе сумрачного дня,
и как в гнезде осиротелом,
нет жизни в сердце у меня.
Чего хотеть? Бульвар тенистый
не сохранил уж ни листка.
Поблекли книги букиниста.
Темнеет и шумит река.
Кто знает! Может, постепенно,
как время, уплывают с ней
и Лувр, и мост, и эти стены,
и мальчуган, и воробей.

Он мой сосед — добряк широколицый
с веселыми и ясными глазами,
с беспечною походкою вразвалку,
с могучими плечами. Он — рабочий.
Он ходит в темных брюках из вельвета,
застегнутых на щиколотках; шею
платком повязывает красным; с трубкой
не расстается и ежевечерне
«L'ami du peuple» {16} 16 «Друг народа» ( фр .). читает. Мы соседи.
Нас разделяет лишь пустынный двор.
Мое окно в его окно глядится.
Я вижу, как он запоздно приходит,
когда закончит свой рабочий день
тяжелый, долгий; как за стол садится
и ужинает, а его жена,
усевшись рядом, говорит, должно быть,
о всех делах домашних, а дочурка
стоит и нежно смотрит на отца
иль робко дует на его тарелку,
чтоб не обжегся он. Неторопливо
он ужинает молча, а над ним,
над головой его, слегка склоненной,
сияет лампа, как лучистый нимб.

Был создан человек из глины,
а мир — железный. Горе тем,
кто мягок! В доброте повинный,
я было погибал совсем.

Теперь, сомкнувши губы гневно,
сжимая кулаки, молчу:
лишь злобе — жестко и вседневно —
я сердце кроткое учу.

Здесь ни любовницы, ни друга.
Уеду — велика ль беда?
Здесь лишь пред бурею и вьюгой
снимал я шляпу иногда.

Я провожу ладонью по лицу,
и вдруг ладонь как будто потемнела —
от темноты ль моих ночей бессонных
иль от вокзальной копоти и сажи?
Немолчно у меня в ушах гудит
от грохотанья поездов, как будто
я пил хинин. А что, и в самом деле —
не проболел ли я весь этот год?
И разве день за днем не проходили
сквозь плоть мою ознобом лихорадки?
Не дикими ль видениями было
и мыслью застоявшеюся то,
что созерцал я в долгий этот год?
Наверное, был болен я, когда
глядел, как нищий старенький играет,
водя по флейте носом, иль когда
я видел, как ползет по чьей-то крыше
подобьем черной кошки черный дым.
Должно быть, был болезнью этот город.
О, как устал я! О, как я хочу
в благоухающей тени деревьев
лежать, следя спокойно, безотчетно
рожденье облака в лазурном небе,
и думать, будто небо это выше,
когда, я, лежа средь густой травы,
сквозь ветви на него гляжу влюбленно.

Потемнело в комнате не сразу,
а сейчас темно здесь, как в бору.
Встрепенулся мальчик синеглазый
и прервал игру.

Мальчик пред окном, открывши створки,
дробный грохот слушает и ждет;
с перебивами скороговорки
вешний дождь идет.