Мария Петровых - Прикосновенье ветра

Конец ли дня или начало,
прилеты иль отлеты птиц —
листаю дни свои, усталый
от схожести страниц.

О жизни — о чужой, о чуждой
читал я, а своя
осталась никому не нужною,
став тенью бытия.

О зов любви, ты не достиг меня
в чреде минувших лет.
Утратил лишь во имя книги
я весь этот белый свет.

Будто лишь у светящихся окон
вешний дождь ниспадает с высот.
Сколько струй серебристых поет
и блестит над ручьями, потоками!

Ночь спустилась на землю с небес.
Тротуары притихли, пустуя.
Неужели всю ночь проведу я,
став под чей-то балконный навес?

Струи ливня с небес до земли
льются звоном, и ветер полетами
не колышет листву, но поет она,
и светлеет дорога вдали.

Но спешить мне, я вижу, не надо,
и печали мои далеки —
мне омыла лицо от тоски
нисходящая с неба прохлада.

До развилки проводила друга,
и перекрестила, и в уста
вновь целует, и одна средь луга
смотрит вслед, но даль уже пуста.

Сердце у красавицы щемило,
побрела домой она уныло.

В сумраке идет по лугу вешнему,
к рощице спускается с холма,
там деревья шелестят по-прежнему,
и на травах спит ночная тьма.

Шла невеста полем и грустила,
а давно ль смеялась и шутила!

Вдруг свое заветное колечко
обронила на ночном пути;
закатилось, может, недалечко,
но в потемках не могла найти.

Мраком грозным землю охватило,
как найти кольцо, что дал ей милый?

Воротилась без кольца, печальная.
Поутру не вспомнила о нем.
Но напрасно, глядя в поле дальнее,
друга поджидает день за днем.

Невзначай бедняжка обручила
милого с холодною могилой.

Когда б не обладал я слухом
к веленьям сердца, я бы мог
блаженства — средь земных тревог —
сподобиться как нищий духом.

Я жил бы в мире всех безвестней —
жил, как сапожник-весельчак,
и подбивал любой башмак
с беспечной немудрящей песней.

А поздним вечером, усталый,
я шел бы к детям и жене,
и райские врата во сне
мне открывались бы, пожалуй.

И голова моя, конечно,
не поседела б, как теперь
от старости, и от потерь,
и от трухи библиотечной.

Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то
здесь родилс я на свет, увидел утро жизни,
и ты мне дорога не тем, что ты богата,
но тем, что на земле — лишь ты моя отчизна.

Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду
и подвиги твои, и слава бранной силы?
Нет, только оттого, что я не позабуду
об ослепленных встарь солдатах Самуила {15} 15 После неудачного похода болгарского царя Самуила (890 г.) его солдаты были ослеплены византийцами. .

Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью
и к почестям идет дорогою любою, —
меня всего сильней роднит с тобой страданье
и то, что твой удел моею стал судьбою.

Вздремнув под пышной кроной клена,
в ее росистом серебре,
я меж теней листвы зеленой
спустился наземь на заре.

Заря цветком раскрылась где-то,
заискрилась в росе ночной,
и тьма, страшащаяся света,
укрылась в глубине лесной.

Листва, светясь, зашелестела.
Пошел я, но куда ж идти?
Туда, куда тропинке белой
меня угодно привести.

Старинной песенкой встречаю
и посвистом начало дня,
а птицы, хором отвечая,
роняют листья на меня.

Напрасно ты клянешь удел свой; ни к чему
порочить плоть свою с презреньем и злорадством:
ты телу бренному обязана богатством
и силой ты, душа, обязана ему.

Безумная, тебе негодовать не надо,
что в тело смертное тебя внедрил Господь —
без чувств, которые тебе дарует плоть,
не вырвешься вовне, надменная монада!

Как зренье, слух и речь, над миром ты царишь,
твое могущество — в их силе животворной,
а плоть, лишаясь их, состарится покорно.

Чем наградишь ее, чем щедро отдаришь?
Умчишься в блеске ты и в славе лучезарной,
а тело бросишь здесь, презрев неблагодарно.

И ты ребенком был… Поверить трудно,
что ты золотокудрым пареньком
с пальтишком, с башмаками ночью чудной
в углу шептался, стоя босиком.

За ласточками ты следил подолгу
и ласточек бумажных делал сам;
дивился, глядя в пестрые осколки,
пурпурным людям, голубым лесам.

Где дни, когда душа в доверье щедром
мужала, крепла, обретала строй,
в полях играла с шаловливым ветром,
растеньям и вещам была сестрой?

Идут года; на их пути суровом
становится врагом старинный друг;
ты в одиночество свое вмурован,
и медленно пустеет мир вокруг.

Старятся и люди и деревья,
исчезают дни, дожди, листва…
Камень неизменный, камень древний,
ты — иного естества.

Злополучной плоти человечьей,
беззащитных нервов ты не знал,
не терпел от совести увечий —
от ее змеиных жал.

Ты от века жаждой не страдаешь
той, что столько бед приносит нам, —
ты — греха не зная — не рождаешь,
не рожденный сам.

Ты — святой. Не оттого ли вдавне,
в дальней дали огненных веков,
люди в мраморе, в граните, в камне
стали воплощать богов?

Камень, — искру истины крылатой
я прозрел, хоть ты сокрыт во мхе:
только мертвое вовеки свято,
все живое — во грехе.

Весна пришла не разом,
но вот нисходит к нам
по густолистым вязам
и белым тополям.

Является шарманка
в наш темный двор, и тот
пленяется приманкой
и вместе с ней поет.

Заслышав эти песни,
я отвергаю вмиг
воротничок мой тесный
и груды мудрых книг.

Сметает вихрем время
все имена мои;
и зла и скорби бремя
уже в небытии.

Сбегаю, напевая,
по лестнице крутой,
чтоб там, где жизнь живая,
пропасть в толпе густой.

Тесать булыжник буду,
и в пыльных облаках
я вовсе позабуду
сомнения и страх.

И будет вечерами
меня в тени оград
ждать женщина с кудрями,
как черный виноград.

Жил иль не жил я? Ужель и впредь
даже этому остаться в тайне?
Господи, не погуби, не дай мне
до начала жизни умереть!