В. Кардин - Необъявленная война

О чем только мы с ним не переговорили в эти дни! У Сережи во всем определенность, свое твердое мнение.

- Ты зря удивляешься — ночью тишина, ни выстрела, ни очереди, — вводит он меня в обстановку.— С теми, какие стреляли, покончено.

- Уверен?

- Процентов на девяносто. Отселяли целыми селами. На корню. Не нянькались. Кто прав, кто виноват, всех коленкой в теплушку. По-нашенски: вали валом, там разберемся.

- Разобрались?

- Не говори! — усмехнулся он, и мне сразу вспомнилась его пацанская улыбка, не вяжущаяся теперь с лицом, иссеченным морщинами.

- Вернулись — раз, два, и обчелся. Порассказали. От меня не таят­ся. Я среди украинцев работаю, считай, двадцать лет. Язык освоил. Они знают — не продам. Настроения такие же, как после войны. Для них она не кончилась.

- Уверен? — повторил я.

- Не знал бы тебя как облупленного, и тебе бы не сказал.

- Спасибо за доверие, товарищ сержант.

- Служу Советскому Союзу, товарищ капитан. Плесни-ка мне. Я, между прочим, уволился старшим сержантом.

Мы выпили. Полина, Сережина жена, осуждающе покачав головой, поставила тарелку с нарезанным салом.

- У них методы изменились, тактика, — разъяснял Сережа. — Среди молодых, в пединституте или в мединституте, может, кто и балуется бандеровской литературой, рассуждает про незалежность. Этих гзбэшники выко­лупывают — и к Макару, телят пасти. Кто похитрее — в комсомол, в пар­тию. Карьеру делают. Помаленьку, полегоньку все к рукам прибирают.

Сережа Анисимов не дожил до Украины, обретшей независимость. Сейчас я отдаю должное его спокойной прозорливости.

Не дожила и Валя Хохлова, медсанбатский врач, вдова майора Захара Трофимовича Шелупенко.

- Дочь вышла замуж за местного, и теперь в разговоре: мы — вы. Вы — русские, от вас все наши беды, наши унижения. Вы посягаете на нашу са­мобытность, подавляете нашу культуру. Хотите, чтобы мы уподобились вам. Только не бывать по-вашему.

- Ты на себе это чувствуешь? — допытывался я у Вали.

- Только дома, когда выясняю отношения с дочерью.

- Однако боевые операции не проводят, местность не прочесывают.

- Это лет двадцать назад было. Сейчас куда хочешь ходи по грибы, ночуй, где надумаешь. У нас спокойнее, чем в России. Уголовщины мень­ше. Здесь народ еще богобоязненный. Более патриархальный, что ли.

- Эти богобоязненные поляков резали за милую душу.

- Война. Люди звереют. Национальность тут ни при чем.

- Да и после войны не каждому легко принять человеческий облик.

Валя соглашается: не каждому. Трудно еще и потому, что жизнь идет с заскоками, заносами.

О заскоках и заносах на Украине я был наслышан. Хотя специально ими не интересовался, не выискивал. Тем удивительнее, что эта жизнь, ли­шенная точек соприкоснования со всем встававшим за давним призывом к «доблестным красноармейцам», за пулей, выпущенной в станиславское не­бо, неумолимо отбрасывала в прошлое, наталкивала на его прямое продол­жение в настоящем.

Зимой 1966 года я жил на берегу Финского залива, в Комарове, в До­ме творчества. Одновременно приехал из Киева и Виктор Платонович Нек­расов с матерью. Нас связывали дружеские отношения, и мы сели за один стол в столовой.

Вечером старый ленинградский писатель, едва с нами познакомившись, посоветовал перебраться за другой стол. Рядом сидит стукач.

Неуловимо менялась атмосфера. Усиливался послехрущевский закрут. Процесс Андрея Синявского и Юлия Даниэля — новый виток еще на одном фронте внутренней войны.

Газеты подняли шумиху. Трудящиеся, как и подобает, слали в редак­цию негодующие письма. Писатели направили в суд общественных обви­нителей.

Все это на виду. А было и такое, что совершается где-то в глубине, вдали.

Осенью шестьдесят пятого прокатилась волна арестов на Украине. По­пал в тюрьму хорошо известный Некрасову литературный критик Иван Дзюба, посадили Вячеслава Чорновила, еще нескольких львовчан.

В один из дней в Комарово к Некрасову приехал молодой художник из Львова. С яркими голубыми глазами и девичьим румянцем. В демисе­зонном пальто, ворсистой шляпе с кокетливым перышком. Никогда не встречавшийся с Некрасовым, прибыл просить о заступничестве.

Какие угрозы нависли над молодыми живописцами (только ли над ни­ми?), коль в складчину покупают билет до Ленинграда и спешно снаряжают гонца к русскому писателю?

Они проговорили весь день, уединившись в холле. Некрасов был встре­вожен и расстроен. Вечером, отведя меня в сторону, попросил на ночь прию­тить парня. Сам он вместе с Зинаидой Николаевной занимал большой номер на первом этаже. Но во второй комнате не было кровати.

Я привел голубоглазого львовского художника к себе. Измученный бессонной ночью, он повалился на диван. Желая поддержать недолгий свет­ский разговор, спросил, бывал ли я во Львове, в Прикарпатье.

Я ответил, что бывал в годы войны и в послевоенные годы, полагая, что тем завершил короткую беседу. Однако эти скудные сведения оживили гостя. Он принялся расспрашивать об Украинской повстанческой армии, об оуновских листовках, о судах над бандеровцами.

Его интересовало, волновало буквально все. Даже то, что мне пред­ставлялось мелочью.

Мы уснули запоздно. Прежде чем пожелать спокойной ночи, гость спросил, известно ли мне о гибели Степана Бандеры. Если нет, он готов ут­ром рассказать об этом «преступлении века». Я поблагодарил. Из «тамиздатских» источников знал историю убийства.

Тогда художник удовлетворенно заметил, что хорошо, коль в Москве есть люди, которых это интересует.

- Чего тут удивительного? Виктор Платонович, кстати, киевлянин, русский писатель, — напомнил я.

Гость сказал, что Некрасов — особстатья, он верный друг украинской интеллигенции.

Я не стал уточнять, что Виктор Платонович еще недавно довольно скеп­тически отзывался об этой интеллигенции. До поры до времени его, как и многих относительно молодых русских писателей, художников, актеров, на­циональный вопрос не слишком-то занимал. Это неудивительно. Гитлеризм потерпел поражение. Национальная идея, достигнув апогея, воплотившись в душегубки, лагеря смерти, оплаченная миллионами жизней, в том числе немецких, себя дискредитировала. Чего же над ней, этой идеей, ломать го­лову?

Однако история не всегда считается с элементарной логикой и не очень-то ее жалует. В какой раз подтверждалась правота Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны».

Так жили и люди, недавно шедшие за эту страну на смерть. Теперь им упорно внушали идею, не слишком отличную от гитлеровской. Вернее, ва­риант идеи, который должен был соответствовать стране «двунадесяти язы­ков». При условии, что один из них — главный, одна культура — высшая.

Некрасов печально курил в том же холле, где накануне разговаривал с львовским художником. Жаль парня, жаль всех нас. За двадцать послевоен­ных лет рухнула еще одна надежда — надежда на жизнь, свободную от на­ционалистических перекосов.