В. Кардин - Необъявленная война

На поминках по Арчилу Семеновичу Майсурадзе (он после войны был инспектором в Главпуре) сослуживцы, собравшиеся в квартире покойного на Ленинградском шоссе, 14, основательно выпили, расстегнули мундиры с золотыми галунами. Заговорили.

- Арчил был, конечно, грузин, но человек — правильный.

- Какой же правильный, когда водку с нами не пил...

- У них свой обычай.

- ...хотели их обычай. Служишь в русской армии, соблюдай наши обычаи. Или вались...

- У нас армия интернациональная, дружба народов.

- Иди ты со своим Интернационалом...

- Все-таки, братцы, грузины лучше армяшек, лучше чечмеков.

- Но уж не лучше русских. К примеру, товарищ Сталин.

- Он не грузин, он горец.

Еще тяпнули, крякнули. Забыв о поминках, спели «Распрягайте, хлоп­цы, коней» и «Я другой такой страны не знаю».

Продолжили обсуждение национального вопроса уже на новом витке.

- Может, у Арчила было что хорошее, но говорил с акцентом. — Об­личитель передразнил: — «Ви мне ету висоту должны взять».

- Товарищ Сталин на самом деле русский. Происходит от русского поэта девятнадцатого века — «Неистового Виссарионовича». Царь сослал поэта на Кавказ. Там уж...

- Что ни говори, братцы, все они, грузины, армяшки, хохлы, иудеи на один салтык, всех бы их со святой Руси к ...

Каково-то было Арчилу Семеновичу с его гордостью находиться в та­ком окружении, подумал я, не веря ушам своим. Еще понял, почему в пред­смертные дни, лежа в лефортовском госпитале имени Бурденко, он повто­рял: «Только пусть они не являются».

Вспомнилось словечко Станиславского капитана с пробором — «гитлеризация».

Воспоминания воспоминаниями, но напрашивается лирическое отступ­ление с уклоном в исповедь. Попытаться, не ища оправданий, объяснить собственную раздвоенность. На удалении она более очевидна, чем в былые дни.

Природная доверчивость, изначальное предпочтение тексту перед под­текстом, строчкам — перед содержанием, спрятанным между строк. В этом справедливо упрекали друзья с давних пор.

Но такое объяснение звучит чуточку наивно и слишком красиво. Кра­сивая правда о некрасивых временах не всегда убедительна.

Однако увидеть их неприглядность мне подобно большинству вернув­шихся с войны было трудно. Слишком многое оставалось дорогим, близким. Отрицательное как бы уравновешивалось положительным. Воинская испол­нительность, когда приобщаешься к ней чуть ли не в младенческом возра­сте и годами находишься в сфере ее действия, приучает не столько к щел­канью каблуками, сколько к восприятию сущего как наиболее разумного.

Неразумность, успокаиваешь себя, преходяща, эпизодична, историчес­ки, вероятно, неизбежна. На любого негодяя с офицерскими погонами, будь то стяжатель, трофейщик или шовинист, приходится десяток тебе извест­ных — свободных от этих пороков.

Словно бы все решается процентным соотношением!

Решается, когда хочешь, чтобы решалось. Когда хочешь найти себя в жизни. Не расчетливое приспособленчество, но постепенное усвоение того образа жизни, какой назовут «советским», какой постоянно предполагает двойной отсчет и укореняется в тебе.

Сверх того — страх. Безотчетный, не признаваемый, но неотступный. Им поражены чуть ли не все. Капитан, предостерегавший на улице Станис­лава, — белая ворона. Да и он хитрил, ловчил, сбрасывая армейскую лям­ку. Разыграл на стрельбище целую комедию с пистолетом.

Самонадеянные отпрыски сорок пятого года, мы не отличались провид­ческим даром. Светлое будущее авансировалось такой ценой, что не хва­тало сил от него отказаться, не ожидая появления жареного петуха, осязае­мого приближения фашизма.

Полковнички, что распустили пьяные языки на поминках Майсурадзе, безобидные шалуны-шовинисты. Назавтра, протрезвев, отправятся читать лекции: дружба народов, ленинско-сталинское учение о национальном воп­росе. Имеют же они право на разрядку после такой напряженной пропаган­дистской деятельности?

Встречались мне «властители умов» и похитрее, поосторожнее, поци­вилизованнее. «С политическим кругозором».

Одного трезвого, как стеклышко (он вообще не пил, не курил, жил пра­ведно, пользовался уважением за нравственную свою чистоту), я услышал летом 1953 года.

Прошли считанные месяцы после смерти Сталина, а у нас, на восточ­ной кромке континента, многое круто менялось. Здесь было сосредоточено столько дивизий и армейской техники, сколько может понадобиться для вой­ны более масштабной, чем между Северной и Южной Кореей. Сунув Ста­лина в Мавзолей, Берию — за решетку, продолжатели пересматривали кое-какие планы отца и учителя. Мир на Корейском полуострове, отказ от вой­ны на Тихом океане предполагали немедленное сокращение дальневосточ­ных войск. Началась массовая демобилизация. У большинства офицеров, прошедших войну, ни кола, ни двора, иным до пенсии — полгода. А его — коленкой: «Пошел, пошел, диктуй адрес, куда литер выписывать...»

Я подумал: мой час. Рапорт о демобилизации в Военный Совет 5-й ударной армии, которая подлежала расформированию, телеграмма в Москву. Член Военного Совета тяжело поднялся из-за стола, вяло пожал руку: «Правильно понимаешь политику партии. Пойдем навстречу...»

- ...Кое-кто сейчас пытается пересмотреть политику нашей партии. Она вырабатывалась годами. Доказала свою верность, мудрость.

Это ораторствовал полковник на вечеринке, которую закатили медики гарнизонного госпиталя. Большинство из них увольнялось на гражданку. Однако трагедии в том не видели — не пропадут.

Пригласили знакомых штабников, политотдельцев. Гулянка по всем правилам: спирт, подкрашенный соком, миски с винегретом. Среди пригла­шенных и полковник, известный своей нравственной чистотой, выдающимся красноречием. Говорил он негромко, но его слушали и подвыпившие.

- Небось, радуетесь, что врачей-убийц выпустили. Справедливость восторжествовала, коллега на свободе, профессора читают лекции своим студентам.

- Так невиновные же. Мы по их учебникам учились.

- Какое значение имеет: виновные — невиновные? Политика дер­жится на авторитете партии и государства, на преемственности.

- Ради этого авторитета казнить ни за что ни про что?

Полковник снисходительно посмотрел на молодого, политически незре­лого терапевта. Ему жаль было этих докторов, бессильных постичь суть исторического момента.

Кто-то перебил полковника, напомнил про Ягоду, Ежова. Теперь — Бе­рия. Полковник с той же снисходительной улыбкой отмел замечания. Лишь обыватели воображают, будто деятельность «органов» направляется мини­стром, калифом на час. Ими руководит ЦК. Надо откорректировать линию, исправить неизбежные промахи, убирают одного наркома, сажают в кресло другого.