В. Кардин - Необъявленная война

Не утвердившись, он, невзирая на все искания, оставался, как утверж­дали авторы бандеровских прокламаций, в лагере оккупантов. Со всеми вытекающими...

Да надо ли преувеличивать искания и переливы?

Послевоенный Станислав, уже накрытый первой волной русификации, еще сохранял черты польскости. В украинскую мову на улицах, на бара­холке близ ратуши вплеталась то напевная, то шипящая польская.

Вопреки утверждениям Марии открытой вражды между украинцами и поляками не чувствовалось. Но оговорюсь: нам был доступен лишь верхний слой. Помимо того, поляков и украинцев сближала неприязнь к новой власти. Неприязнь обычно переносили на русских. Тогда «мы» объединяло украинцев и поляков.

Я сейчас не о листовках с угрозами, но о мелочах повседневного обще­ния. Девушка в окошке почтамта никак не могла прочитать русский текст и просила переписать его более разборчиво, крупными печатными буквами. В магазине не слышали твоего вопроса, не замечали тебя. В кинотеатре кассирша разводила руками — билеты кончились. И тут же продавала би­лет стоявшему позади цивильному. Он, видите ли, заказывал еще утром.

На рынке — этом море страстей человеческих — русскому продавали за одну цену, украинцу — за другую, поляку — за третью. Дороже всего, конечно же, русскому.

Маленькие кафе — пяток низких столиков в клетушке на лестничной площадке первого этажа — содержали обычно пожилые поляки. Чашечка ароматной жидкости, рюмка водки, бутербродик в треть ладони, именуе­мый «канапкой». Миновал месяц, второй, и мы почувствовали притягатель­ность уютных забегаловок: сиди покуривай хоть час, хозяин после второго визита дружески подсаживается, окончательно признав своим клиентом, будет отпускать в кредит, уверенный: расплатишься в день получения «де­нежного содержания».

Растянуть «содержание» на месяц никто из нас, привыкших, что армия поит, кормит и обмундировывает, не умел.

У многих появлялись «свои» кафе, «свои» паны. Пан Стефан ко мне расположился, когда я, хватив сверх «наркомовской нормы», уверил его, будто понимаю по-польски, будто в городке Едличе, где мы долго стояли в предвидении январского наступления 1945 года, у меня была роковая любовь. И т. д. и т. п.

Единственная во всем этом правда — наша длительная стоянка в Ед­личе.

Спустя много-много лет, путешествуя по юго-восточной Польше с Адольфом Якубовичем, я надумал завернуть в Едличе. Дом красного кир­пича отыскали без труда. На кухне старуха чистила картошку. Якубович принялся объяснять, кивая на меня. Во время войны советский товарищ был офицером, останавливался у старшей пани. Старшая пани заметила, что в ее доме останавливалось множество советских офицеров.

Визит срывался. Пытаясь спасти положение, Якубович достал книжку с моей фотографией лейтенантских времен. Старшая пани надела очки, долго всматривалась в снимок. Сняла очки, начала всматриваться в меня. И, рыдая, бросилась на шею: «Пан лейтенант, пан лейтенант...»

У Якубовича сработала реакция репортера, он включил магнитофон. Спустя несколько дней радио Варшавы пустило в эфир эту пленку. Польша услышала наш сумбурный разговор, наши воспоминания, причитания стар­шей пани.

В одном месте, правда, из пленки пришлось вырезать кусок. Старшая пани запомнила меня прежде всего потому, что я отвадил пьяного офицера, намеревавшегося побаловаться с ее дочкой.

Я начисто забыл об эпизоде. Что наводит на мысль о вероятности опья­нения не только незваного пришельца, но и моего собственного. Возможно также, что это происшествие, своеобразно трансформировавшись в моем подсознании, навеяло сюжет о роковой любви, рассказанный хозяину Станиславского кафе.

Старшая пани понизила меня на одну ступень в воинском звании. Я уже был старшим лейтенантом. Однако с высоты звания «майор запаса» вели­кодушно простил эту оплошность.

Дочь, чью девичью честь я некогда спас, теперь оказалась бой-бабой, не дурой выпить. Ее фотография с трогательной надписью красуется у ме­ня в Москве на книжной полке.

Хозяин кафе пан Стефан, сообразив, что я не силен в польском, про­должал, однако, беседовать со мной на родном языке, нещадно его калеча в уверенности, будто таким образом облегчает понимание.

Этот без году неделя советский гражданин открывал мне глаза на некоторые стороны советской реальности. По моим представлениям взяточ­ничество осталось в далеком, навеки сгинувшем прошлом, в пьесах Остров­ского, книгах Салтыкова-Щедрина. А тут поляк с браво закрученными уса­ми объясняет, что и «за Польской» приходилось давать «лапувки» (то есть «на лапу»), но советская санэпидемслужба столько вымогает, хоть замок вешай на дверь кафе.

Вешать он не хотел и не хотел уезжать. Но заставляют.

Я уже краем уха слышал об этом решении Москвы, безоговорочно под­держанном Варшавой. Поляки из западных областей должны отправиться в Польшу; украинцы из восточных земель Польши — на Украину.

Личными желаниями власти не интересовались, в такие мелочи не вхо­дили. Узел рубили ударом сплеча.

Один из моих знакомцев по дивизии, Коля Изотов, теперь служивший в штабе армии, женился на вдове польского офицера, таинственно сгинув­шего в Союзе в 1940 году.

О Катыни мы тогда имели довольно смутное представление. Как и о многом другом, о других трагедиях военных и предвоенных лет. Степень неведения - поразительна, постыдна

Мы недурно погуляли на свадьбе Коли Изотова. Ванда была приветли­ва, гостеприимна. Смешно лепетала по-русски, вклинивая польские слова.

В Станиславе появился дом (комната в общей квартире, густо заселен­ной семейными офицерами), куда запросто наведаешься, где тебе рады. Ты и сам радуешься Колиному счастью.

И — гром средь ясного неба: поляки должны покинуть советскую тер­риторию, срок такой-то.

Коля и Ванда растеряны, убиты. Но им дают совет — получить бумагу о том, что Ванда украинка. Как во время войны еврейки старались добыть документы о своем польском происхождении. Сунуть тому-то и тому-то, все будет «о’кеюшки».

Ванда с надеждой восклицает: «Лапувка!».

Опытный штабник Коля успешно провел операцию. Семья уцелела.

Коля умер в начале восьмидесятых в Ленинграде. Давно обрусевшая Ванда, сохранившая, правда, польский акцент, растит внуков. Иногда от­правляется погостить к сестре в Лодзь.

Пан Стефан, уныло подкручивая усы, признался мне, что ему извест­ны способы, позволяющие остаться в Станиславе, где он родился, где по­хоронен его отец. Но для липовых справок на четырех человек (кроме него, жена, мать, дочка) надо заплатить уйму денег.

- Кафе дает доход? — осторожно спросил я.

Хозяин уверен: новая власть прикроет кафе. Русские коммунисты, ему доподлинно известно, не признают частной собственности, приватной тор­говли.