В. Кардин - Необъявленная война

Месяца через полтора он совершенно невероятным образом уволился из армии.

Во время тренировки на стрельбище в присутствии командующего ка­питан принялся левой рукой беспомощно доставать пистолет из кобуры, ви­севшей, как и надлежит, справа.

Когда пришла его очередь, ТТ не выстрелил. Капитан забыл вставить обойму. Вставив, поднял пистолет на уровень левого глаза, и все пули «по­шли за молоком».

Офицеры помирали от смеха, командующий исходил яростью. Топал ножкой, ругался. Велел адъютанту приготовить приказ об увольнении в за­пас этого «шута горохового».

Лишь я, единственный зритель, понимал смысл спектакля, разыгран­ного капитаном.

Накануне его отъезда мы встретились в столовой. Он буднично попро­щался. Больше мы не виделись.

Я накатал еще два рапорта, Афонин — один.

Так же безуспешно, как и предыдущие.

Спустившись этажом ниже, в редакцию областной газеты, в отдел про­паганды, я попросил какую-нибудь литературу об оуновском движении, его вождях. Мне вынули из сейфа брошюру в светло-коричневой обложке и тол­стую книгу об идеологическом воспитании. Книга в синем переплете, перво­сортная бумага, золотое тиснение.

С брошюрой еще кое-как справился. Она не шибко отличалась по фра­зеологии от того, что мы писали о гитлеровском вермахте. Только обвинения адресовались советским оккупантам. Мне было неприятно читать, когда та­кое пишется о моей армии. Об армии, которую я любил и которой привер­жен поныне. Про нее нельзя сказать: достойна своего начальства. Мини­стерство, командующие и Генштаб не выбираются. Десятилетиями это была номенклатура ЦК КПСС и политбюро.

Книга с золотым тиснением патетически говорила о целях движения — национальная, государственная независимость, полная обособленность от России как извечного, исторического врага. О демократизации — менее внятно.

Я мог, впрочем, не уловить кое-какие тонкости, плохо зная язык.

Удивил упор на методику пропаганды. Что внушать молодежи, селя­нам, интеллигенции? Как вести работу среди бойцов и офицеров Советской Армии? Предусматривались самые разные варианты. Вплоть до отношений, какие сложились когда-то между Костей и Марией. Читая, я не мог не вспом­нить Марию. Нам Червонная Армия не освободительница, стояла она на своем. Но в тот вечер не упоминала об арестах, ссылках 1939—1941 го­дов. Возможно, не слышала о массовых расправах с заключенными во Льво­ве, Дрогобыче, других городах, едва началась война.

О таком расстреле во дворе Станиславской тюрьмы я узнал от генерала Н. К. Попеля — мы с ним сблизились в конце пятидесятых. Он принимался за мемуары, на меня легли обязанности литобработчика. Мы сидели в гене­ральской квартире Николая Кирилловича на улице Чайковского. Стол за­вален бумагами, фотографиями, топографическими картами. Попель отки­нулся в кресле и говорил, говорил. Ему хотелось выложить правду-матку о первых днях войны, но не хотелось попасть впросак.

Прежде чем оставить Станислав, где дислоцировались части 8-го мехкорпуса, в тюремный двор вогнали танк и пулеметом покосили согнанных сюда арестантов.

- Ты приказал и комкор? — накаляясь, спросил я.

Он сокрушенно покачал бритым черепом.

- Такие приказы исходят не от командира и комиссара. То печаль — забота особистов.

- Но кто командует корпусом? — допытывался я.

- Зависит — в каких вопросах. — Он пустился в пространные рас­суждения, завершив их так: — Не вздумай писать про тот случай. Напеча­тать — не напечатают, а тебя возьмут на заметку...

Бандеровцы тщательно собирали сведения, на них строили свою про­паганду. Нынешний лидер Руха Вячеслав Чорновил, оценивая действия ОУН — УПА и сечевых стрельцов из «Галичины», напоминает о терроре в Западной Украине последних предвоенных лет, о повальных расстрелах заключенных.

УПА и эсэсовская дивизия «Галичина» попадают в общий ряд. Види­мо, в этом случае различия между ними Чорновилу не слишком важны, коль и бандеровцы, и сечевые стрельцы вели строгий счет преступлениям советской власти, помнили о них. В отличие от Восточной Украины, успев­шей забыть голодомор 33-го, встречавшей Советскую Армию как освобо­дительницу.

Однако сейчас желательны уточнения. Бандеровцы воевали на два фронта — против вермахта и против советских войск. «Галичина» входила в состав вермахта и таким образом помогала ему в борьбе с УПА. Все-таки это различие — существенно. Что касается восточноукраинской забывчи­вости, то и здесь не совсем просто. Голодомор — сокрушительный удар Москвы в ее необъявленной войне с народом. Один из ударов, наносимых обдуманно, с далеко простирающимися целями, с постоянным стремлением отбить память. Никакой это не бред — продуманные военные действия, ак­ция властей, сражающихся с детьми, женщинами, стариками. С потенци­альным противником.

В сороковые годы сторонники Степана Бандеры старались выработать иммунитет у жителей Карпат и Прикарпатья против советской идеологии, замешанной на страхе, лжи и короткой памяти. Сейчас мне это куда понят­нее, чем в те далекие Станиславские дни, когда в поисках ясности я три или четыре раза сидел в зале, где при открытых дверях судили бандеровцев. В разбирательстве участвовали и адвокаты из Киева. Держались они с профессиональной уверенностью. Чаще всего напирали на молодость подзащитных, политическую неискушенность, незначительность преступлений. (Хра­нение оружия, выполнение обязанностей связников, эпизодических пору­чений.)

Судья обычно настаивал: преступления достаточно тяжкие.

Адвокат, избегая прямого спора, утверждал, что они совершались под нажимом, под угрозой.

На том же обычно настаивали и сами подсудимые, скорее всего проин­структированные защитником.

Примерно сверстники Марии из N, разделявшие ее взгляды. Но уже загнанные в угол.

Раскаяния, заверения в отказе от «преступной деятельности» звучали не всегда искренне. Иной раз страх перед приговором ломал молодые души.

Отказ от последнего слова стоил еще двух-трех лет лагерей. Сроки ко­лебались от четырех примерно до восьми лет.

Знакомый военный юрист растолковал: на скамье подсудимых мелюз­га, случайный улов, срок приговора ничего не стоит, в лагере пересмотрят, добавят. Дичь покрупнее судят при закрытых дверях и по другим канонам.

Трудно было мне, двадцатипятилетнему офицеру, установить собствен­ное отношение к происходившему на моих глазах, при моем — так или иначе — участии. Я служил в армии, погрязшей в необъявленной войне.

Два года тому назад лейтенантик в латаной гимнастерке х/б тщился понять лозунг, выведенный большими белыми буквами на полуобвалившемся заборе. Нынешний капитан ходил на судебные процессы, листал бандеровскую книгу и лучше разбирался, что к чему. Но не настолько лучше, чтобы утвердиться в своем «да» или «нет». Хотя бы внутренне.