В. Кардин - Необъявленная война

И прибыл. О том оповестили свежие листовки. Еще сообщалось, что предатель, выдавший прежнего «провода», казнен.

Сколько в такой листовке правды, сколько пропагандистской шелухи?

Довольно упорно поговаривали, что пополнение руководителей засы­лается из Австрии, Западной Германии. Ведает подготовкой самолично Сте­пан Бандера.

В первые послевоенные месяцы пахнуло особым цинизмом — цинизмом триумфаторов. На встрече Нового, 46-го года у редактора армейской га­зеты один из гостей — начальник оперативного отдела штаба — хвастал, как у голодных полек выменивал на хлеб фильдеперсовые чулки.

- Так выпьем, боевые друзья, за наших женщин! Им теперь носить эти чулки!

Штабной генерал послал самолет, командировал офицера в восточную зону Германии с боевым заданием — достать биде.

Возникла разновидность таких офицеров, умеющих достать что угод­но — от черной икры до свеженьких девочек. Офицеры эти высоко цени­лись начальством, им самим перепадали крохи с барского стола. А когда над каким-нибудь зарвавшимся проходимцем нависала угроза, проявляла интерес военная прокуратура или парткомиссия, его немедленно перемеща­ли, направляли в другую армию, в другой округ, в Москву.

Полковник, хваставший операциями с фильдеперсовыми чулками, ста­нет генералом — видным специалистом по сталинской военной науке и про­славится беспощадной борьбой с очернителями и т. д.

Но я бы покривил душой, уверяя, будто из-за таких людей рвался на гражданку. Я сочувствовал моему другу и сослуживцу капитану Афонину, пытавшемуся противостоять нахрапу трофейщиков и стяжателей. Но немно­гого добился неподкупный Афонин. Еще меньше стоило мое сочувствие ему.

Первый рапорт об увольнении в запас я подал еще в Калуше. Началь­ник политотдела полковник Гусев неторопливо его прочитал, сложил попо­лам и задумчиво разорвал.

- Служить тебе, как медному котелку.

Его предшественник полковник Майсурадзе обещал меня уволить на следующий день после войны.

Арчил Семенович любил строить далеко идущие планы, рассуждать о будущей мирной жизни.

Эта жизнь его разочаровала. Когда я, получив отпуск, приехал в пос­левоенную Москву, он зазвал в гости к себе на Ленинградское шоссе и после первой рюмки огорошил: «Тебе не кажется — пока люди воевали на фрон­те, здесь произошло что-то не то?» Спросил не ради моего ответа и тут же сменил тему. Никогда больше к ней не возвращался за отпущенные ему судьбой оставшиеся пять лет...

В последних числах июля 1945 года, когда меня сватали в армейскую газету, я начал с того, что хочу в запас, доучиться в институте.

В общем порядке, заверили меня, «по ходу плановой демобилизации офицерского состава».

В тех случаях, когда политотдельское начальство снисходило до бесе­ды, подтверждалась общеизвестная истина: ему, то есть начальству, вид­нее, оно, то есть начальство, в нужный момент примет единственно нужное решение. Давать ему, то есть начальству, советы, все равно, что плевать против ветра.

Однако чего-либо предосудительного в моих рапортах не усматрива­лось: пускай себе пишет. Тем сокрушительнее прозвучало предостережение, услышанное от малознакомого капитана, когда я, прогуливая щенка, свер­нул с улицы Чапаева к главной почте.

Мы встречались с ним в офицерской столовой. Недавно переведенный из дивизии в армию, я никого почти не знал. Обедая, занимал дальний уг­ловой столик. Его же облюбовал капитан, здоровавшийся со мной кивком головы.

Я брал с собой полевую сумку, несколько листов бумаги. Все недое­денное завертывал, укладывал в сумку. Капитан спросил: «Жене?»

Станислав относился к сытым по тем временам местам. Коллективи­зация в области еще не проводилась, на рынке хватало всякой всячины. Но далеко не всем нам хватало денег. Надо было помогать родне, особенно той, что жила в средней полосе России и в Сибири.

Жены в офицерскую столовую не допускались, вопрос капитана был правомерен.

- Собаке, — ответил я.

Капитан оказался знатоком и любителем собак. В довоенное время дер­жал сеттера, потом — ризеншнауцера и теперь охотно о них вспоминал. Услышав, что мой щенок, подобранный на улице,— поместь овчарки с фок­стерьером, улыбнулся:

- Взрывчатое сочетание.

Мы были в одном звании, но он лет на десять старше.

Методом фоторобота попытаюсь восстановить его портрет.

Лицо удлиненное, чуть заострившийся подбородок. Бледное. Скула­стое. Всегда тщательно выбрит. Уши немного торчат.

Нос прямой. (Но не уверен.)

Волосы русые, гладкие. Расчесаны на пробор.

Цвет глаз не помню.

Теперь, если мы встречались в столовой, он тоже делал сверток — «Для вашего Дельфа». Мы не выходили за пределы собачьей темы.

В этот воскресный день многие гуляли по улицам. Кое-кто из офицеров уже привез жен. Иные сблизились с местными жительницами. Деление на «мы» — «они» вроде бы не давало себя знать. У входа в кинотеатр, где крутили трофейную муру, сбивалась принаряженная публика. У маленьких кафе выстраивались очереди.

Солдаты, получив увольнительную и зажав под мышкой буханку хле­ба, поспешали на рынок. Там кипела бурная торговля, велись бартерные операции: кусок сала за «омегу».

Капитан неуставно кивнул мне, потрепал Дельфа по загривку. Тот, к моему удивлению, удовлетворенно вильнул хвостом.

- С собаками у меня получается, — произнес капитан, давая понять, что с людьми — не особенно.

Но я, безотчетно чувствуя дистанцию между нами, ни о чем не спра­шивал. Мы молча прошли до угла. Он что-то про себя решал и, когда на­ступило время расставаться — ему на Радяньскую, мне обратно на Чапае­ва,— решился.

Начало — словно удар по лбу.

Своими рапортами о демобилизации (откуда-то он о них прослышал) я совершаю величайшую, возможно, непоправимую глупость.

По его словам, я абсолютно не понимаю обстановку, не предвижу зав­трашнего дня.

- Что же грядет завтра? — Я пытался взять иронический тон, скры­вая растерянность.

- Завтра наступит новый тридцать седьмой год.

Я оторопел. С ожесточенным напором, какой в нем трудно было пред­положить, капитан называл первые признаки неумолимо грядущих ре­прессий.

Прежде всего — геноцид. Немцы Поволжья — в начале войны, крымские татары — в конце. На очереди кавказские народы.

«Гитлеризация» (ни до этого дня, ни после такого слова я не слышал), началась, настаивал капитан, не вчера. «Тридцать седьмой год» — не дата, но условное обозначение давней, традиционной политики. Война ее усилила, подхлестнула.

Известно ли мне, что в сорок четвертом принято секретное решение ЦК, запрещающее прием в партию людей ряда нежелательных националь­ностей?

Мы не представляем себе, скольких арестовали за время войны. Слы­шали про расстрел генералов Павлова и Климовских, еще кого-то в Ленин­граде. А счет надо вести не на единицы и не на десятки...