В. Кардин - Необъявленная война

Одно дело — выстрелы в ночи, короткие очереди. Гаснущие вдали крики, стоны. Другое — спокойная, неторопливо-обстоятельная речь ин­теллигентного экскурсовода, в тиши музейных зал объясняющего тебе, что ты непрошенный гость, поработитель и ничего, кроме народной ненависти, не жди. Экскурсовод академически невозмутимо втолковывал: здесь почита­ли труд, правду, Божье слово. Мы принесли ложь и безбожие.

Почему, однако, ложь?

Выдаем себя за демократов, защитников справедливости, а секретарь обкома поселился в лучшем особняке Станислава, где прежде жил богач-фабрикант.

Когда мы вышли на улицу, один из офицеров сказал: «Отчаянный дядька». Другой — «Провокатор». Третий — «Как что не по нам, так про­вокатор». Четвертый — «Когда мы между собой — это одно. Когда они...»

«Мы» и «они»... Смятение умов.

Мы привыкли чувствовать себя армией освобождения. Нарядные поль­ки с букетами на сельской дороге. Шумные чехи выкатывают бочки с пивом.

А тут, на родине...

Никакая это вам не родина, популярно разъяснял бородатый знаток искусства и истории Гуцульщины. Лучше бы вам отправиться за Днепр.

Напор с разных сторон. Удары не только из засад.

Поезд во Львов, где находились штаб и политуправление Прикарпат­ского округа, покидал Станислав вечером и тащился целую ночь по замыс­ловатой дуге. Прямой путь прегражден взорванным мостом. Частенько поезд этот попадал под пулеметный огонь. Сегодня в одном месте, завтра — в другом.

В поезде имелся вагон с эмалированной табличкой «Для офицеров». Обыкновенный, бесплацкартный, но не так набит, как остальные. Купе без дверей, без сплошной до потолка переборки. Полки тремя ярусами. Верх­няя для багажа.

На одной из станций в наш вагон вошел молодой парень в граждан­ском. Чистая русская речь выдавала в нем «восточника». Все руководители были из «восточников». Местные считали их, украинцев, большими вра­гами, чем русских.

Парень — секретарь то ли комсомольского райкома, то ли горкома. В общем вагоне ему было неуютно, и мы дали ему пристанище. Он забрал­ся на третью полку, уснул.

Я дремал на второй. Внизу четверо офицеров, поставив на попа чемо­дан, сражались в картишки.

Тиха украинская ночь... Ни выстрела, ни крика.

На крутом повороте с третьей полки упало мертвое тело комсомоль­ского секретаря. Удар ножа в сердце.

Получалось, что убийца, кочуя по третьим полкам, пролезая в зазор между ними и потолком, отыскал жертву. Натренированной рукой нанес точ­ный удар. И неслышно, бесследно скрылся.

Кем он себя ощущал — героем или убийцей?

Скорее всего — героем. Или героем-убийцей.

Категория эта порождена войной. Отважные немецкие асы превратили в груду развалин английский город Ковентри. После того как доблестные пилоты ВВС США подвергли «ковровой бомбежке» Дрезден, от старинного города остались дымящиеся руины. Один из героев — американских летчи­ков, сбросивших атомную бомбу на Японию, сошел с ума.

Но атомная бомба — исключение, и сумасшествие на почве героизма — тоже исключение.

Остается тешить себя мыслью: правота гарантирует от нравственного падения. Только стоит ли?

Советская Армия билась за правое дело — освобождала Родину. Одна­ко мой друг на моих глазах пытал умирающего пленного. Медсестра, слу­чайная попутчица на полуторке, растерянно призналась: «Как жить после войны? Привыкла воровать. Сегодня унесла часики у польки, где ноче­вала...»

Изъятие продовольствия не почиталось предосудительным. Даже по­следний каравай, мешок картошки, шмат сала, десяток яиц.

Это все — пустяки; вот придем в Германию, дадим жизни ихним фрау.

Святая ненависть! Святая месть!

Насколько они, однако, святы?

Русские офицеры 1812 года одолели французов, продолжая испыты­вать к ним сложные чувства. Они не мыслили собственной жизни вне фран­цузской культуры. Их враждебность к противнику, их неприязнь были ли­шены зоологизма.

Нам надлежало довести свою ненависть до белого каления. Выжечь доб­рожелательство, совсем недавно насаждаемое к счастливо обретенному дру­гу товарища Сталина, его соратнику Адольфу Гитлеру. Правда, Гитлер и сам поспешил к нам на помощь — творил злодейства, редко встречавшие­ся в достаточно жестокой истории войн.

На Украине старики утверждали: нынешние немецкие солдаты — не чета кайзеровским. Те обычно чужого не брали, за продукты платили, руки в ход не пускали. А эти!

Однако Ремарк винил своих товарищей по оружию, немецких солдат с Западного фронта, в бессердечии и беспощадности. Но жалел их и до поры до времени дорожил окопным братством.

Гитлеровская армия тоже культивировала окопное братство, восславля­ла его в строевых песнях и стихах, где преобладали знакомые мотивы: «Жди меня» и «Убей его».

В психологии людей по обе стороны фронта случались совпадения. И не только в стремлении убить друг друга. Но иной раз — пусть не удив­ляются — сохранить друг другу жизнь. Не из соображений человеколюбия; здесь иное.

Зима сорок первого. Наш диверсионный отряд в маскировочных хала­тах на лыжах плетется из вражеского тыла, где выполнялось задание. Третья ночь без сна. Ноги с трудом скользят по снегу. Руки едва перебрасывают палки. Спина сгибается под тяжестью рюкзака с оставшейся еще взрыв­чаткой.

На пути деревня, где спят немцы. У изб маячат, покуривая, часовые.

В лунном свете они видят белые тени на лыжах, понимают, кто это. Лыжники видят часовых. Лучше бы обойти деревню стороной. Но не хва­тает сил.

Авось проскочим. Зачем немцам поднимать пальбу? будить своих из­мученных товарищей? подвергаться лишней опасности?

Часовые перекликаются, о чем-то уславливаясь.

Наш командир передает по цепочке: если выстрелят — сразу вниз, в за­метенный снегом овраг. Будут молчать — самим огонь не открывать.

Мы тянемся по лыжне на окраине деревни, на ее задах.

Вражеские часовые топают у дверей и калиток.

В эти минуты на войне короткий антракт.

Нештатная, говоря по-современому, ситуация.

Когда на одном участке оборона застыла, обратилась в позиционную, то возникло как бы негласное перемирие.

Утром немцы отправлялись умываться к ручью, брились на бережку. Наши не стреляли. И, если наши мылись, стирали в том же ручье обмун­дирование, противная сторона молчала. Пауза наступала и в обеденные часы.

Потом дошло до товарообмена. Наши на нейтральной полосе оставляли водку и самосад. Немцы — плитки голландского шоколада, брикетики плав­леного сыра.

Командование, едва проведав об этом, приняло меры. Спешно прибыла команда девушек-снайперов, винтовки с оптическим прицелом. Считанных дней меткой стрельбы оказалось достаточно, чтобы снова взыграла нена­долго уснувшая ненависть.