В. Кардин - Необъявленная война

Злополучная листовка вольно или невольно заигрывала с местным на­селением. Заигрывать же с ним ни в коем случае не следует. Тут и без того сильны националистические пережитки, орудуют банды современных петлюровцев, убивают наших людей. Война здесь еще не кончилась, неиз­вестно, когда кончится, предстоят жертвы и жертвы.

Любая мягкотелость поощряет петлюровско-бандеровских разбойников. Убедительна для них только сила. (В этом месте он погрозил кулаком — то ли нам, то ли бандеровцам.)

Еще одно подтверждение политического недомыслия — перевод русско­го текста на украинский язык. С какой такой стати? В Советском Союзе есть один главный государственный язык. Советская Армия — армия го­сударства, говорящего по-русски. Стоит отойти от этого принципа, и неумо­лимо возникнут самые нежелательные последствия.

Он, полковник Гусев, ненавидит, презирает великодержавный шови­низм. В национальных делах нужна величайшая осмотрительность. Но и принципальность нужна. Россия — историческое ядро Советского Союза, русский язык — цементирующее начало. Из этого надлежит исходить.

Полковник из командиров, до которых доводили (так это именуется) приказ № 0078/42 от 22 июня 1944 года о депортации украинцев? Исклю­чено. Приказ был известен узкому кругу лиц. О том, почему он остался голубой мечтой авторов, сказал Н. Хрущев на XX съезде КПСС 25 февра­ля 1956 года: «Украинцы избежали этой участи потому, что их слишком много и некуда было выслать. А то бы и их выселили».

Дорогого стоит реакция делегатов съезда: «Смех, оживление в зале». Хохлам повезло...

Мы с Прокопом Степановичем не оправдывались, так и не уразумев своей вины. Но не возражали, вопросов не задавали. Начальство изольет гнев и утихомирится.

Зловеще звучало предупреждение — война в Западной Украине не завершена. Если так, сколько еще крови здесь прольется?

Честно говоря, меня насторожило и другое обстоятельство: демобили­зация грозит затянуться.

Мощный Прикарпатский военный округ — в него вошла и наша диви­зия, вошла 38-я армия — предназначался прежде всего для борьбы с УПА, поддерживающим ее населением.

Когда на исходе 1991 года Советский Союз рухнет и Украина начнет сбретать государственную независимость, она, не мешкая, заявит о своих претензиях на Прикарпатский, Одесский и Киевский округа.

Ничего сколько-нибудь близкого нам не приходило на ум, когда мы с Прокопом Степановичем, приняв стойку «смирно», выслушивали гнев­ные рассуждения полковника, уверенного в своей дальновидности, полити­ческой проницательности.

А в чем мы, умники, были уверены? Почему в собственной бездумно­сти видели едва ли не доблесть? Потому лишь, что научились пропускать мимо ушей начальские назидания? Великой мудрости и особого мужества для этого не надобно.

На улице Прокоп Степанович длинно и непечатно высказался относи­тельно полковника и его монолога. Я кивнул в знак полного согласия.

Еще на подходе к Калушу командование оповестило: дивизия тут ося­дет всерьез и надолго. Пусть каждый ищет квартиру, предвидя приезд семьи.

Холостые офицеры и женатые попали в неодинаковое положение. Се­мейным трудно было найти жилье. Прокоп Степанович уже успел в этом удостовериться. Холостых же встречали радушно. Особенно в домах, где дочки на выданье. Одного моего приятеля в первый же вечер так напоили и накормили, что он с трудом поднялся на следующее утро.

Вообще жители проявляли ко всем нам доброжелательство, и предосте­режения полковника Гусева выглядели сейчас необоснованными, надуман­ными.

Без малейших сложностей я нашел для себя комнатенку в двухэтажном доме на главной улице. Первый этаж, предназначенный для магазина, остался недоделанным. Витрины забиты досками. На втором — две квар­тиры. Налево, в трехкомнатной, жила хозяйка с матерью. Входная дверь посреди коридора. Направо коридор вел к ванной и кухне, другим концом упирался в торцовую комнатешку с балкончиком. В коридор выходили две белые двери еще двух комнат.

Хозяйка, приветливая женщина лет тридцати, благосклонно отнеслась к моей просьбе. Всего удобнее поселиться в торцовой комнате.

Утром приходящая прислуга сделала уборку. Она является дважды в неделю, будет убирать, понадобится — постирает белье.

Новая жизнь, если отбросить нагоняй, полученный от начальника по­литотдела, и его прогнозы, начиналась совсем недурно. Пора подавать ра­порт о демобилизации.

В воскресенье на стенах уютных калушских домов белели продолго­ватые листовки. Типографски отпечатанный русский текст рекомендовал со­ветским бойцам и офицерам убираться подобру-поздорову, не ожидая, пока их истребят отряды доблестной Украинской повстанческой армии.

Шутки сослуживцев, вечная армейская острота: сдается комната, ход через хозяйку. Я отбивался: стара, братцы, тридцать два года...

Мне уже был известен ее возраст, известно, что она учительница ук­раинского языка. Еще спустя несколько дней я узнал: муж — врач, в июне сорок первого года мобилизован в Красную Армию. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

Посоветовавшись с нашими штабниками, я предложил хозяйке написать письмо в Главное управление кадров Советской Армии, копию — в Главное медицинское управление. Хозяйка сдержанно меня поблагодарила: надо подумать.

Через несколько дней вечером на кухне мы вместе составили запрос; для надежности я послал оба экземпляра через штадив.

С хозяйкой и ее матерью установились настолько добрые отношения, что нередко вечером я обнаруживал у себя на столе кусок домашнего пи­рога; когда топили колонку в ванной, меня обязательно предупреждали.

Однако я замечал какие-то странности. Иногда сквозь сон слышал, мне казалось, мужской голос, стук двери. И еще одно. Вечером с улицы видел свет в окне ее комнаты. Поднимался по лестнице, открывал ключом дверь, и в квартире — темнота, тишина.

Все это делалось объяснимым, если предположить, что кто-то наве­щал хозяйку, чувствовавшую себя вдовой. Стара, конечно. Однако тридцать два — не сорок два.

В редакцию нашей многотиражки вошел незнакомый солдат и попро­сил разрешения обратиться к товарищу капитану. В этот час других капи­танов, кроме меня, здесь не было.

Солдат передал, что майор товарищ Спицын хотел бы повидать меня сегодня в любое время до двадцати двух часов. Отдел дивизионной контр­разведки на соседней улице, пятый дом направо.

Я нанес визит задолго до двадцати двух. Не то чтобы в мандраже: хо­телось побыстрее выяснить причины небывалого приглашения.

Майор Спицын Филипп Тимофеевич сидел в закутке с узким окошком. Встретил он меня обычным «Привет, привет». Подвинул табуретку. «В но­гах правды нет». Держался, как всегда, приветливо, с едва уловимой дру­жеской насмешливостью. Не то чтобы чувство превосходства, но сознание собственной посвященности в тайну, недоступную прочим.