В. Кардин - Необъявленная война

- Прямо дома?

- Так.

- При жене, детях?

Этот вопрос не был для хозяина полной неожиданностью. - Жена и де­ти уничтожались следом за главой семьи. Они могли нас опознать. Помочь эсэсманам, которые за нами охо­тились.

- Надели бы маски.

- Правосудие в масках не вершат... Мы поляки. И не мирились с тем, что какой-то поляк служил гестапо, продавался, обрекал на муки и гибель своих сограждан по признаку расы. Мы вершили святое дело, спас­ли десятки людей.

- Заодно погубили десятки ни в чем не повинных.

- То была война. Мы воевали с немцами, воевали с Советами, воевали с бандеровцами.

- Но дети-то при чем? Дети?

- Ваша русская пословица гласит, — поучительно поднят потемнев­ший от табака палец, откинута голова,— яблочко от яблони...

- По этой пословице у нас детей «врагов народа», «кулаков» сживали со света, загоняли в специальные, наподобие тюрьмы, детские дома.

- Повторяю, — назидательно настаивал хозяин, опрокинув еще рюм­ку, но не захмелев, — у нас шла война, какой никто не изведал. И дольше всех в мире. Мы хотели покончить с язвой нацизма, с позором антисеми­тизма.

- Покончили?

Я кивнул хозяину и направился к двери с бесчисленными замками.

С точки зрения профессиональной этот уход по меньшей мере опро­метчив. Один из коллег, услышав о нем, выразился покрепче. Надо уметь слушать, это более ценное свойство, чем нетерпимость, хлопанье дверью. Только внимательно, вдумчиво слушая, постигаешь человека, глубоко спрятанные пружины. Под флером фраз, порой не слишком удачных, раз­глядишь трагедию.

Разве не трагедия — судьба благородных польских юношей, принявших миссию мщения? Разве не надломлена психика одного из них, уже в зрелые годы решившего поделиться сокровенными мыслями и воспоминаниями с заезжим литератором, которому даже недостало терпения выслушать его рассказ о бандеровцах? О каких-то новых тайнах необъявленной войны, втянувшей когда-то лейтенанта, армейского газетчика, в свою орбиту и не отпускающей поныне, обрекая то на роль невольного соучастника, то сви­детеля, а то и жертвы...

Трамвайная остановка, определенная местом встречи с бывшим аковцем, находилась на Раковецкой улице. Про нее-то и был анекдот.

Каждая варшавская улица — да и не только варшавская — обладает своими приметами, своей историей. На Раковецкой тюрьма с медленно раз­двигающимися металлическими воротами. Варшавская как бы Бутырка.

Тюрьма и обыгрывалась в анекдоте. Он начинается «Москвой» (кино­театр в начале Раковецкой), продолжается тюрьмой и завершается петлей (конечная остановка, трамвай поворачивает обратно к «Москве»).

«Началось все дело с песенки»,— пел Александр Галич, еще не подо­зревая, как далеко его самого заведут эти песенки.

В Польше, если и не началось с песенок, то уж наверняка ими сопро­вождалось. Куплеты Окуджавы, армянское радио, анекдотцы. Своя необъ­явленная война с режимом, который шел на провокации, бандитски изби­вал студентов (Варшава, 1968 г.), расстреливал рабочих (Гданьск, 1970 г.), блудливо оглядываясь на Москву: довольна ли?

Польские интеллигенты, охочие до песенок и анекдотов, сформировали Комитет защиты рабочих (КОР), из него вырастет «Солидарность». Но прежде чем рухнет ненавистный режим, ее попытаются раздавить, введя в 1981 году военное положение, интернировав активистов. Среди интер­нированных был и правозащитник Адам Михник, который (не в те ли дни?) пришел к выводу: национализм — последняя стадия коммунизма.

Да, именно так, подтверждают независимые государства, поднявшиеся на обломках Советского Союза. Во главе их зачастую стоят еще не успев­шие сносить башмаки секретари ЦК, недавние проповедники дружбы наро­дов, пламенные обожатели Москвы.

Польские лидеры тоже не гнушались такими клятвами, насильственно прививая любовь к Советскому Союзу и рождая в ответ неприязнь к нему. Они жили тупой уверенностью: всякое недовольство будет подавлено, за спиной дивизии Варшавского пакта, попросту — Советская Армия, давно и прочно задействованная в необъявленных войнах.

Лишь в 1992 году был раскрыт план вторжения в Польшу, намечав­шегося на декабрь 1981 года. Еще ранней весной штабы Прикарпатского, Белорусского, Прибалтийского округов и Балтфлота приступили к тайной разработке операции по «интернациональной помощи».

Летом Москва приказала привести в боевую готовность одну дивизию моего родимого Прикарпатского округа и отрекогносцировать маршрут к границе. Директива на разработку вторжения пришла осенью.

«Работали мы в специально отведенном помещении... под усиленной охраной, — вспоминает один из штабных генералов. — Все документы ис­полнялись от руки, без чертежников и машинисток».

Попутно выяснялись трогательные подробности: на наших картах не было границ польских воеводств и гмин, оставались неизвестными имена командиров польских соединений и частей. «Вот где открылась бездна на­шего чванства; мы знали абстрактную «братскую Польшу» без имен и фа­милий людей, ею руководящих...»

К концу ноября планирование было закончено и утверждено в Москве.

«В ночь с 1 на 2 декабря группа командирских машин пересекла со­ветско-польскую границу... Мы направились в суточную рекогносцировку по маршруту Ярослав — Бытом — Бжег — Вроцлав».

Знакомые мне места! Маршрут частично совпадал с полосой наступ­ления нашей дивизии в сорок четвертом. Я любил Шешув, не однажды бывал в нем, имел друзей в этом милом городе...

Польские офицеры сопровождали советских «братьев», понимая: раз­говоры об учениях — блеф, готовится вторжение.

«Поздно вечером,— вспоминает генерал В. Дудник,— уже на обрат­ном пути в Жешув был прощальный ужин. С водкой. Все понимали, что это поминки по нашей дружбе.

Польский полковник, командир танковой дивизии, окончивший нашу академию Генштаба, сумел пригласить генерала Абашина и меня «до вет­ру». Надо было остаться с глазу на глаз. Чужих глаз и ушей мы одинаково боялись. Фамилию польского командира, к стыду, забыл.

Когда мы остались втроем, он заплакал:

- Товарищи генералы! Мы сделаем все, чтобы наши солдаты не стре­ляли. Но вы лучше не приходите. Мы справимся сами!

Спасибо, братья-поляки: «справились». И тем избавили нас от еще одного смертного греха «интернациональной помощи».

Войцех Ярузельский сам ввел в Варшаву шесть дивизий, объявил воен­ное положение.

Но ни военное положение, ни интернирование интеллигенции, активи­стов «Солидарности» не спасли режим, разыгравший еще одну трагедию.

В известном романе Анджея Щипёрского «Начало, или Прекрасная пани Зайдеман» есть мимолетный диалог:

«— О чем вы думаете? — спросил Грушецкий негромко.

- О том, как я был интернирован,— ответил Павел.— Короткая три­виальная история. Однако в нравственном смысле это сказалось хуже конц­лагеря. Когда я смотрел на мазовецкие и малопольские лица парней в ми­лицейских крапчатых куртках, мне казалось, что я падаю в пропасть.