В. Кардин - Необъявленная война

Едва ли не отличительная особенность этого поколения, этих студен­тов, надевших солдатские шинели, — попытка, не довольствуясь газетами, искать свои ответы. Однако далеко не всегда поиски венчались удачей. Са­мостоятельные ответы зачастую напоминали официальные либо находи­лись в близости от них.

Но дошло до дела, и недоучившиеся филологи, историки и философы доказали: он умеют постоять за Родину.

Лет эдак через сорок после начала войны на стене здания в Сокольни­ках, где некогда помещался «престижный» ИФЛИ, открыли наконец мемо­риальную доску в память погибших на фронте. Но фамилий было столько, что они не уместились на куске мрамора. Пришлось довольствоваться об­щей фразой.

Капитан Сидоренко погиб слякотной осенью 1944 года в сражении за Богом проклятые Карпаты.

Зря я так; сейчас Карпаты — благословенный край. Но тогда, отсту­пая, противник укреплял господствующие высоты. Ливни не стихали, бои не умолкали. Линия фронта змеилась по расщелинам, обрывистым скло­нам. Отправленные в тыл раненые вдруг попадали под прицельный пуле­метный огонь, и уже не разобрать было, где свои, где враг.

По раскисшей горной тропе Леша Подосинников, один из нашей про­шлогодней медсанбатской компании, вел под уздцы лошадь. Остановился. Сказал мне о смерти Кости.

- Чуешь, из нашей палатки почти никого не остается?.. Держись.

Его я видел последний раз в ночь на 1 мая 1945 года, когда после долгих боев немцы оставили Моравскую Остраву. Через несколько дней капитан Подосинников, гордо сидя в седле (бои кончились), гарцевал впе­реди артиллерийского дивизиона, маршем двигавшегося по Оломоуцкому шоссе на Прагу.

Ошалевший немецкий автоматчик, прятавшийся в придорожных ку­стах, чесанул короткой очередью.

Капитана Подосинникова похоронили в центре Оломоуца.

Могила капитана Сидоренко неизвестна.

В 60-е — 70-е годы я бывал в Польше, но добраться до Дукли уда­лось лишь в 1980 году.

Директор регионального польского радио и телевидения в Жешуве Адольф Якубович сел за баранку, и мы поехали, все круче и круче ввин­чиваясь в горы.

Дукля мирных дней — городок с большим кладбищем, не слишком привлекающий туристов.

В воскресный день гмина (побольше нашего поселкового совета, по­меньше районного) на замке. Но Якубович отыскал начальника гмины. Тот отпер дверь в тесную комнату с зарешеченным окном, распахнул шкаф, где на полках лежали амбарные книги — списки похороненных на воин­ском кладбище.

В томах сотни и сотни русских, украинских, казахских, белорусских фамилий, написанных латинскими литерами. Но установлены, конечно, да­леко не все имена.

Не желая мириться с безнадежностью своей затеи, я долго листал кни­ги в переплетах из толстого картона...

В день, когда дивизия, завершив переформировку, двинулась в сто­рону Корца, село N, где мы стояли все это время, где судьба свела Костю Сидоренко, советского комбата, с убежденной антисоветчицей Марией, пре­образилось. На улицах появились мужчины, среди них немало молодых. Сбившись в группки, курили, о чем-то судачили, избегая общения с на­шими офицерами и солдатами.

В селе N — выяснилось позже — осталось трое заготовителей. Ночью все трое были убиты одним и тем же методом — удар наносился топором по голове. У необъявленной войны свои приемы, свое оружие.

Эпизоды проваливаются в памяти, как в черной дыре. Но потом, спу­стя десятилетия, какие-то из них вдруг всплывают, терзая своей необъяс­нимостью.

После освобождения Львова (27 июля 1944 г.) дивизия продолжала стремительное наступление и на рассвете 3 августа преодолела Сан.

Все шло, как по маслу. Не считая малости — на левом фланге в го­рах застряла отсеченная от своих группировка немцев, и не было у нее иной возможности вырваться, как, смяв с тыла части нашей дивизии.

Редакционный автобусик накручивал километры по серпантину. Спер­ва — вверх, потом — вниз. Пока не выкатил на шоссе вдоль восточного берега Сана.

Тогда-то и начались сюрпризы. Исчезла зеленая полуторка, ехавшая впереди. Исчезли другие машины. Вместо них спереди и сзади немецкие бронетранспортеры.

Как нас угораздило затесаться в их колонну, ума не приложу. Из кустов солдат-регулировщик делает украдкой знаки. Отваливаем на обо­чину, он объясняет: фрицы прорвались!

Мы берем на проселочную дорогу справа. Бултыхаемся по ухабам — и впереди взорванный мост, повисшие стропила.

Но, судя по рубчатым следам, рядом объезд. С грехом пополам пре­одолеваем «водную преграду». Однако крутой подъем не осилить. Зовем на помощь толпящихся у реки мужиков. Человек пять дружно толкают редакционную колымагу, пока она с надрывным хрипом не выруливает на дорогу.

Ну, слава Богу. Спрыгиваем на землю. Возле белого домика, поку­ривая, обсуждаем ситуацию.

Нет, еще не слава Богу. Речушку вброд форсирует бронетранспортер. Но и ему с ходу не взять подъем.

Немцы машут тем же мужичонкам. А они, те же мужичонки, готовно толкают транспортер с желтыми разводами.

Прежде чем мы успеваем опомниться, транспортер, чуть притормозив, бьет из турельной пушки по нашему автобусу. Продолжая движение, по­вернув укрепленный на турели ствол, выпускает снаряд по ветровому стеклу.

Все это отчетливо помнил, когда-то описал даже. За исключением од­ной подробности — крестьян, которые с одинаковой безотказностью тол­кали сперва советский автобус, потом — гитлеровскую бронемашину.

Что же это такое? Безразличие нейтралов? Мысль: пусть колошматят друг друга — чем больше, тем лучше?

А может быть, уступка силе, страх перед ней? Кто палку взял, тот и капрал...

Объяснения Марии просты: поляки готовы служить и нашим и вашим, это у них в крови, в национальном характере. Он сформировался на пере­сечении извечных интересов двух держав, неизменно деливших Польшу.

Национальный характер — удобнейшее объяснение, универсальная от­мычка. Достаточно быть русофобом, полонофобом, юдофобом, и тебе всег­да все ясно.

Опасная ясность, ничего хорошего не сулящая.

Русский философ Г. Федоров накануне второй мировой войны писал: «Какими словами, в каких понятиях охарактеризовать русскость? Если бесконечно трудно уложить в схему понятий живое многообразие лично­сти, то насколько труднее выразить более сложное многообразие личности коллективной. Оно дано всегда в единстве далеко расходящихся, часто про­тиворечивых индивидуальностей. Покрыть их всех общим знаком невоз­можно. (Подчеркнуто мной.— В. К.) Что общего у Пушкина, Достоевско­го, Толстого? Попробуйте вынести общее за скобку — окажется так нич­тожно мало, просто пустое место. Но не может быть определения русско­сти, из которого были бы исключены Пушкин, Достоевский и столько еще других, на них не похожих. Иностранцу легче схватить это общее, кото­рого мы в себе не замечаем. Но зато почти все, слишком общие суждения иностранцев оказываются нестерпимой пошлостью. Таковы и наши собст­венные оценки французской, немецкой, английской души».