В. Кардин - Необъявленная война

- Почему она осталась?

Мария пожала плечами. Разрумянившаяся от коньяка, объяснила: нельзя бросать все нажитое тяжким трудом многих людей за долгие годы. Нельзя отдавать чужим свою землю, свое добро.

На нее оставлен не только дом, но и хозяйство — корова, живность. Наведываются соседи, помогают. У них принято помогать друг другу. И тем, кто победнее, и тем, кто побогаче. Такова традиция, обычай. Бла­годаря этому устанавливается общность людей. Особенно ценная в час опасности.

Она принесла гитару, Костя запел. (Одну посуду заменила другая.) На столе появилась пузатая бутылка с розовым содержимым. Ликер.

Обращаясь ко мне, Мария спросила: правда ли, что в Москве в одной квартире живут по две-три семьи? Как это возможно? Разве семейная жизнь совместима с публичностью?

Я умолчал о том, что в нашей московской квартире на Новослобод­ской улице живет пять семей и это не предел.

- Вопрос, вероятно, — пытался я объяснить, — тоже в традиции, в бытовой культуре.

- Простите,— мягко перебила она,— это вопрос уважения к челове­ку, к женщине. От Кости я услышала слово «общежитие». Это, простите меня, варварство, гибель для семьи. Когда нет настоящей семьи, нет и настоящего государства.

- В Польше не было общежитий, каждая семья имела отдельную квартиру. Но государство рухнуло, как карточный домик.

Мария оживилась. Польское государство было обречено, как всякое государство, где одна нация подавляет другую. Судьба старой России — тому подтверждение. Но и новая Россия не приблизилась к идеальному устройству.

Впрочем, эту тему она пока не развивала. Не из-за тактических ухищ­рений. Хотела напомнить: участь Польши была предрешена, когда Сталин и Гитлер условились о ее разделе.

Версия Марии отличалась от нашей. Красная Армия, дескать, поспе­шила на помощь единокровным братьям в Западной Украине и Западной Белоруссии (сентябрь 1939 года).

- На помощь? — переспросила Мария, обернувшись к Косте.— Вы уверены, вы были уверены, это именно та помощь, в какой нуждаются «единокровные», как пишут в советских газетах, братья? Они вас звали?

Она не таила свои взгляды.

Польша помыкала украинцами и белорусами, старалась их колонизи­ровать, в кресах всходних насаждала осадников — крепких хозяев-поляков. Коренные жители терпели постоянные унижения. Мария — лучшая ученица в своем гимназическом классе в Корце — не получила первый дип­лом. Его дали польке, учившейся слабее.

И все-таки, не будь войны, она поехала бы в Варшаву, поступила в университет, который не хуже многих западноевропейских.

- Поляки для украинцев — зло. Однако меньшее, чем немцы. Для Гит­лера все едино — поляки, украинцы, русские, белорусы. Всех равно пре­зирает. Но главная корысть Германии — продовольствие. Сало, пшеница, яйца. Ну дадим мы им, нехай обжираются, запивают баварским пивом. Они не заинтересованы в разрушении нашего хозяйства.

Мария была не так уж далека от истины. Один из вариантов немец­кого использования Украины, разработанный Розенбергом, предусматри­вал, что после войны образуется «свободное украинское государство», ко­торое в тесном союзе с рейхом обеспечит германское влияние на востоке. Пока длится война, Украина должна поставлять рейху товары и сырье.

Этот план, допускавший заигрывание с украинской интеллигенцией (новый университет в Киеве, запрещение русского языка и т. д.), не под­держала гитлеровская верхушка. Грабить село — пожалуйста, но фокусы с киевским университетом, украинскими границами по Волге — лишнее.

Не только девушка из западноукраинского села говорила о трагиче­ской дилемме. Президент Белорусской народной рады Захарка сформули­ровал ее так: «Нет у нас выбора «либо — либо». Если выиграют немцы, то уничтожат нас всех, если выиграют Советы, то уничтожат интеллигенцию и ассимилируют народ... Третьего выхода нет».

- Кто же заинтересован в разрушении вашего хозяйства? — спросил я у Марии.

- Кто? — повторила чуть захмелевшая девушка. — На правду — кто? Ваш товарищ Сталин и ваша гнусная власть советская. Растопчут душу народа и разорят до нитки. Одних натравят на других, загонят людей в колхозы, кого-то — в Сибирь.

- Что же делать? — Костя, положив на колени гитару, растерянно уставился на Марию.

- Что же нам с вами делать, мой Костя? Что делать?

Распрямилась и с холодной, выношенной уверенностью произнесла:

- Стрелять. Стрелять всех, каждого. Иного нам не даровано.

Ровно через три десятилетия погожим летним деньком в подмосков­ном Доме творчества «Переделкино», что по Киевской железной дороге, ус­лышал я такую же ошарашившую меня угрозу. И такое же «ничего дру­гого нам не остается».

Мы сидели в беседке за бутылкой водки. Человек шесть — москвичи, ленинградцы, прибалты. Не то чтобы приятели, но добрые знакомые. Один из нас, русский писатель, кажется, из Риги, спортивного вида мужчина в майке с латышской надписью, был за тамаду.

Собственно, не знаю, русским он был или латышом. Фамилию носил русскую. Писал на двух языках, переводил с двух и считал Латвию ро­диной, чехвостил, как все мы, советскую власть и был совершенно своим. Захмелел он больше других. Вдруг вскочил, одернул майку, обвел бесед­ку мутным взглядом.

- Когда грянет час «икс», мы вас всех веером от живота...

И повел воображаемым «Калашниковым», боясь остаться непонятым.

Никто здесь не воображал, будто Советский Союз облагодетельство­вал балтийские республики. Мы сочувствовали им, сознавая, что и на нас невольно ложится доля вины и ответственности за их участь. Но одно де­ло — наше собственное понимание, сочувствие и совсем другое — смерт­ный приговор, окончательно вынесенный каждому на том основании, что приговоренный живет в России. Нетерпеливая готовность своими руками уничтожить людей, с которыми сейчас дружески распивал водочку. Готов­ность остервенело участвовать в необъявленной войне.

- А может, в моем Костике пробудится зов крови? — негромко про­изнесла Мария. Она все так же стояла за спиной сидевшего Константина, сомкнув руки у него на груди. Она лелеяла зыбкую надежду, но догады­валась ли: вместе с голосом таким слишком часто пробуждается и звери­ная жестокость, превращая людей в смертельных врагов потому лишь, что в их жилах течет разная (в национальном смысле) кровь?

Польский поэт заметил: людей объединяет не кровь, текущая в жи­лах, но кровь, текущая из жил.

Он был идеалистом, автор знаменитых «ветов Польши». Кровь льет­ся и льется, а до единения людей все дальше...

- Привет! — окликнул меня неподалеку от дома на той же сельской улочке майор Спицын Филипп Тимофеевич. И по обыкновению добавил: — Привет, привет.

Недоставало ему армейской вышколенности. Штатский человек, не­умело облачившийся в военную форму. На фронте такие встречались не­редко. Не обязательно составляли худшую часть офицерства, иной раз да­вали десять очков завзятым строевикам, умевшим щелкать каблуками, с особым шиком выбрасывать ладонь к виску.