В. Кардин - Необъявленная война

Да, он по доброй воле взял сторону фюрера, попросился в вермахт. Мстил за отца, расстрелянного за три года до войны.

Разговор с другом состоялся вечером, когда он уже пришел в себя.

Пленный, прежде чем его скрутили разведчики, уложил двух наших и троих ранил. Зверь, чистый зверь. Видел, что захватят, и все равно бил­ся отчаянно. Простой немец редко когда так ведет себя в безнадежном положении. Коли не простой, коли не немец, тем более надо разговорить.

- То-то ты ввинчивал ему в живот ствол своего парабеллума...

- Я бы его насквозь просверлил.

- Но ты соображаешь, почему он стал изменником?

Мы сидели вдвоем под толщенным разлапистым буком и курили. Он козью ножку, я трубку, набитую самосадом.

Тридцать седьмой, рассуждал он, не оправдание измены. У нас столь­ко пострадало, что у каждого второго найдется причина сводить счеты с Советской властью. Он и сам хлебнул, их семью не миновала чаша сия, а отец, прихватив с собой его, только что кончившего школу, скрылся из поселка, полгода они где-то кочевали, прежде чем вернулись домой. В ин­ститут так и не поступил.

Он говорил спокойно и твердо. С незамутненным сознанием собст­венной правоты. С уверенностью: в делах тридцать седьмого после войны разберутся. Не подозревая, что его, многократно раненного, награжденно­го едва не всеми боевыми орденами, после войны ждет ссылка, спецпоселение. Как представителя одного из народов-изменников...

Слова, выведенные белой краской на некогда зеленом заборе, считали победу Советской Армии свершившимся фактом, хотя впереди маячили Карпаты, и у нас, признаться, не было уверенности, будто Гитлеру уже свернули голову. Он еще свободно ею вертел, властно командовал своими войсками, не склонными к безоглядному драпу. Но вряд ли кто-нибудь среди нас сомневался: песенка его спета. Первая часть призыва, как гово­рится, принципиальных возражений не вызывала. Но вторая, где фигури­ровала не «голова», а «башка» товарища Сталина, которую следовало свернуть...

После войны — друг прав — воцарится полная справедливость. Раз­гром Гитлера убедит Сталина отменить колхозный строй. Гитлер такие на­дежды не оправдал: на оккупированных территориях немцы сберегали кол­хозы, так им удобнее было хозяйничать.

Люди, сочинившие лозунг, подобно нам, относили Гитлера к своим врагам. Его — и Сталина. Какому же Богу они молятся?

Стоит ли, однако, чьим-либо давним суждениям сообщать расшири­тельный смысл? По-разному думали люди, проходя через войну. Первой послевоенной зимой лейтенант (теперь уже капитан), служивший в западно­украинском городе Станиславе, услышал однажды от другого капитана — лет на десять старше его:

- Лишь наивный человек, чтобы не сказать набитый дурак, не по­нимает: неизбежен новый тридцать седьмой...

Покуда ограничусь этой цитатой. О послевоенном Станиславе, зимой слабо припорошенном снегом, летом — буйно зеленом, разговор впереди.

Тут свершатся события, небезотносительные к надписи на похилившемся заборе. И к монологу капитана из штаба 38-й армии.

Но ни о событиях этих, ни о монологе старший лейтенант, естествен­но, еще и не подозревает. Он пытается постичь смысл девиза, выведенно­го белой краской. Сдвинул на лоб пилотку, задумчиво чешет в давно не стриженном затылке.

В этой позе и застает его друг, имевший обыкновение со своими раз­ведчиками, щеголявшими в тяжелых фрицевских сапогах с короткими го­ленищами, появляться в самое неурочное время. Как всегда, друг спешил и не был расположен к долгим разговорам. Проследив за лейтенантовым взглядом, он скосился на заборную надпись.

- Бандеры,— припечатал друг.— Вчера в девяносто шестом одного раненого офицера кокнули.

- Они вроде не против нас.

- Вроде Володи, а раненого ночью топором по черепу... Такая вот война начинается...

С того знойного дня имя Степана Бандеры возникало довольно часто. «Такая война» становилась реальностью. Только началась она гораздо раньше. Командиры — в прошлом пограничники — вспомнили, что в ию­не сорок первого вооруженные украинские националисты, называвшие сво­им вожаком Степана Бандеру, из засад, с чердаков поливали пулеметными очередями отходившие советские части. Тогда они не считали красноар­мейцев «доблестными»? Теперь считают? Изменилась тактика? В то­гдашних планах Бандеры нашим солдатам отводилось одно место, теперь — другое? Тогда они выступали союзниками Гитлера в борьбе против Крас­ной Армии, теперь предлагают союз с Красной Армией против Гитлера и Сталина?

Интересно: нападают ли на немцев? Должны бы.

Цель у них — самостийная Украина.

Насчет цели ясности не было. Но вскоре она начала прорезаться. Ког­да меньше всего ее ждали. Выявлялась цель и постепенно средства.

Перед началом завершающего этапа летнего наступления нашу диви­зию выведут во второй эшелон, на переформировку. Полки и штабные под­разделения вольготно разместятся в богатых селах к востоку от Корца.

Лейтенант (точнее старший лейтенант, наконец он разжился звез­дочками и привел погоны в соответствие с воинским званием) вместе со своим начальником, ответственным редактором многотиражки, у которого было на одну звездочку больше, помещались в хате настолько просторной, что и название «хата» здесь не совсем уместно. Это был дом с множест­вом комнат, предназначенный для семьи, привыкшей к городскому укла­ду, к добротной мебели. Признаки многолюдности семьи остались (напри­мер, несколько кроватей), но обитала здесь сейчас лишь пожилая чета.

Жаль, что я запамятовал их имена, а придумывать не хочется. И лиц не помню.

О хозяине кое-что запомнилось. Седые, аккуратно подстриженные спе­реди и на висках волосы. Каждое утро он совершал процедуру бритья. Намыленной рукой долго втирал густую пену в худые щеки. Потом рас­крывал бритву и методично правил ее на широком солдатском ремне. За­вершив эту стадию, вырывал из головы волос, прикладывал его к свер­кающему лезвию и дул. Одного дуновения доставало, чтобы рассечь волос.

В завершение процедуры специальным белым камнем останавлива­лась кровь в местах редких порезов. Лицо протиралось душистой жид­костью из граненого флакона, долго сохранявшей свой запах, более бла­городный, нежели у нашего тройного одеколона.

Это ежедневное ритуальное бритье наводило на мысль, что крестьян­ская жизнь здесь отлична от жизни в Курской области, на Смоленщине и под Житомиром, что и война здесь какая-то другая.

Почему, однако, другая? Насколько?

Сперва хозяева отнеслись к нам настороженно. Проявляли умеренное гостеприимство людей, знающих, что постояльцы не нуждаются в приглашении. Но достаточно быстро установилось взаимное расположение. Хо­зяин ласково смотрел на моего начальника, не переставая удивляться: до чего похож на его сына! Надо же — такое сходство!