В. Кардин - Необъявленная война

Сына угнали немцы. Как почти всех молодых мужчин этого села. Да и окрестных тоже.

И впрямь на деревенских улицах встречались женщины, ребятишки легко устанавливали контакт с красноармейцами. Особенно с шоферами. Но мужчины попадались редко.

В нашем временном доме, в комнате, служившей нам спальней, на оклеенной яркими обоями стене висели, как и в русских избах, за стеклом, в общей раме многочисленные фотографии. Одни были тронуты желтиз­ной, другие — с притуманенным фоном — выглядели, словно сделанные совсем недавно. Бравые усатые старики, красавицы с густыми бровями, тщательно уложенными волосами, девушки в беретах тридцатых годов, солдаты в касках времен Австро-Венгерской империи, подофицеры в «кон­федератках».

Хозяин, заметив мой интерес, охотно пояснял, кто кем ему или жене доводится. Часто звучало словечко «швагер». То есть свояк.

В языке чувствовалась близость Польши. Самогон называли «бимбером». Хозяин гнал его на совесть, из патоки. Жбан с почти прозрачной жидкостью охлаждался в погребе.

Обедали по-домашнему. Хозяйка к нашему пайку прибавляла свои за­пасы. Варила густой борщ, пекла пампушки, жарила шкварки.

Захмелев, хозяин рассказывал семейные истории. Иногда получалось, будто у него два сына, иногда — сын и дочь. Возможно, впрочем, и я пос­ле бимбера что-то путал.

Обедали долго, вставать из-за стола не хотелось. Но я чуть было не испортил эти благословенные часы.

Однажды, находясь в стадии легкого послеобеденного подпития, при­нялся снова рассматривать фотографии и обнаружил в зазорах между ни­ми что-то нарисованное. Трезвому и в голову не пришло бы проявлять повышенный интерес к едва различимому контуру. Но хмельная любозна­тельность побудила осторожно снять раму со стены, положить на кровать и, без труда отогнув длинные гвозди, вынуть картон, который прижимал фотографии к стеклу.

Во всю высоту тонкого картона на розовом фоне был напечатан се­ребристый трезубец. В нижней части гравюры — три профиля, портреты почти по пояс. На одном обычный пиджак, второй с вислыми усами, в рас­шитой украинской рубахе, на третьем — офицерский мундир вермахта.

Все это что-то значило и неспроста было старательно прикрыто фото­графиями бесчисленных хозяйских родственников.

Огорошенный находкой, снедаемый нетерпением, я нарушил сладкий послеобеденный сон своего начальника, к которому во внеслужебное вре­мя обращался на «ты» и по имени-отчеству.

- Дмитрий Палыч, Дмитрий Палыч, — тормошил я не желавшее про­буждаться начальство,— погляди. Потом снова будешь спать...

- С тобой... поспишь.

Преодолев сонную одурь, капитан Дмитрий Павлович спустил ноги, сел на кровать и уставился на картон, который я предусмотрительно при­слонил к стене.

- Трезубец — бандеровский знак.

- Знак чего?

- Ну, у нас — серп и молот, у Гитлера — свастика, у них — тре­зубец.

Развивая мысль начальника и проявляя редкую сметливость, я вы­сказал предположение, что три профиля в каком-то смысле подобны на­шим четырем, изображаемым на плакатах.

- Сравнение неуместное, политически вредное...— Помолчав, Дмит­рий Павлович глубокомысленно согласился: — Но в принципе...

Нашу беседу нарушил хозяин с полной кринкой молока в руках. Уви­дев трезубец и сообразив, откуда он взялся, хозяин изменился в лице, по­ставил на подоконник кринку и бухнулся на колени. Он умолял, заклинал не выдавать его, не сообщать в гэпэу, в энкавэде, не губить на старости лет. Попутно бранил свою дочь, ее приятелей и приятельниц, какого-то «провода».

Дмитрий Павлович — надо отдать ему должное — решительно поднял­ся, босиком подошел к хозяину и потребовал, чтобы тот встал.

- Советские офицеры не доносчики. Красная Армия с мирным населением не воюет. Гэпэу давно отменено.

Все это была правда. Не совсем, однако, полная. В армии действова­ла энкавэдэвская система — СМЕРШ с уполномоченными во всех частях и подразделениях, начиная со стрелкового батальона. Ну и стукачи само собой.

Для СМЕРШа этот трезубец, а следовательно, и наш хозяин могли, видимо, представлять кое-какой интерес. Но нам на ум не приходило со­общать о находке, выступать в роли информаторов. Да и не видели за хозяином вины. Подумаешь, использовал бандеровский плакат, который принесла дочка или кто-то из ее знакомых.

Хозяин не шибко нам поверил, и несколько дней в доме царила на­пряженность, бимбер к столу не подавался. Но, убедившись, что за ним не приходят, никуда не вызывают, хозяин успокоился. Вняв совету Дмит­рия Павловича, он выкинул плакат, заменив его куском обычного карто­на. Фотографии вернулись на свое место.

Когда мир и спокойствие возвратились в дом и снова заработал само­гонный аппарат, капитан Дмитрий Павлович спросил у хозяина, кто такие трое, чьи профили запечатлены на плакате.

- Если вам это известно, — деликатно уточнил капитан.

Хозяин не делал секрета из своих скудных сведений.

Крайний справа в цивильном — Степан Бандера, украинский вождь. Арестовывался «за Польшей», сидел в знаменитой Березе-Куртузкой. Гитлеровцы его тоже посадили.

Крайний слева — Мельник. В немецком мундире, поскольку делает ставку на немецкую армию. Усач посредине — Бульба. О нем хозяину ничего толком не известно.

Получалось, что оуновское движение неоднородно. Но как тогда три лидера уживаются на одной символической гравюре? Многое оставалось неясным. Хотя старик рассказал нам больше, чем можно было надеяться.

Сын его и дочь вовсе не угнаны немцами, но прячутся в лесах. Отно­сительно сына последнее время ничего не известно. Дочь-учительница где-то неподалеку. Убежденная сторонница Степана Бандеры, активистка Ор­ганизации украинских националистов.

Старик не осуждал своих детей, но и не одобрял их. Оуновские идеи его не увлекали. Однано не рождали протеста, скорее — сдержанное со­чувствие. Дочь он бранил за чрезмерную активность — не бабьего ума де­ло. Родителям хватает волнений из-за сына — так и она туда же.

Советская Армия не вызывала у него ни гнева, ни одобрения. Такова уж судьба Западной Украины — чуть война, через нее какие только ар­мии не шествуют. У всех свои заботы, всем наплевать на здешних жите­лей. У всех одно: «Давай, давай».

Я вслушивался в искреннюю, мне казалось (и сейчас кажется), речь хозяина, зажавшего в сухих ладонях стакан бимбера, но не пригубившего из него. Он воспринимал сущее как печальную и неотвратимую неизбеж­ность для своей земли, своих близких, не вникая в геополитические тонко­сти, в споры, какие не однажды велись в этих стенах. Он относился скорее всего к пассивно сочувствующим Бандере, Украинской повстанческой ар­мии, куда ушли сын и дочь. С такими еще предстояло не однажды встре­чаться. Но я не предполагал, что в самое ближайшее время столкнусь с совсем другим восприятием этой проблемы.