В. Кардин - Необъявленная война

Поднимаясь из-за стола, Дмитрий Павлович смущенно спросил: правда ли, что он похож на хозяйского сына?

- Як Бога кохам.

На правах командира батальона Костя Сидоренко занял лучший дом на нашей сельской улице. Прямо-таки виллу: балкон, застекленная веран­да, высокий с витражами мезонин.

- Это еще что, — распалялся Костя, — ты бы поглядел внутри. Я вхо­жу, сапоги скидываю — паркетный пол. Офонареть!

В доме оставалась одна хозяйка, вернее — хозяйская дочь лет два­дцати. Красавица, каких свет не видывал. Свет, может быть, и видывал, но Костя — никогда. Несмотря на свой опыт выдающегося ходока.

- Представляешь себе, ночью в этом дворце мы остаемся вдвоем. Она через губу желает мне доброго сна, отправляется в свою спальню и запирается на ключ...

В его лихой голове такое не умещалось, его душа и плоть не мири­лись с таким оборотом. Я пробовал вселить в него уверенность:

- Нет таких крепостей...

- Брось ты, товарищ Сталин не о бабах высказывался,— резонно возражал Костя.

Нас с Костей связывали отношения, которые трудно, вероятно, понять сегодня.

Годом раньше, в дни Курской битвы, ранения свели нас, нескольких молодых офицеров, в одной медсанбатской палатке.

Началось наступление, медсанбат находился в движении, поток ране­ных не оскудевал, врачи валились с ног. Не всегда хватало бинтов, сло­мался аппарат для переливания крови, не было того, другого. Разумнее было бы нам согласиться на эвакуацию в полевой госпиталь. Но мысль оставить свою дивизию, расстаться представлялась дикой. Мы по-братски ухаживали друг за другом, помогали один другому передвигаться. Более крепкие кормили с ложечки того, кто послабее.

Мучили раны, у меня не могли извлечь осколок из локтевого сустава, повязки задубели от крови. От крови влажнело сено, на котором мы валя­лись в обмундировании, с пистолетом под полевой сумкой, заменявшей подушку. Но в палатке случались минуты — стоны сменялись хохотом. Старший лейтенант Костя Сидоренко, тогда еще замкомбата, читал по-ук­раински единственную книгу, чудом попавшую в нашу палатку,— «Хіба ревуть воли, як ясла повні» Панаса Мирного. Он сыпал украинскими шут­ками-прибаутками, недурно пел...

Когда большинство ребят из нашей компании выписалось, я, посове­товавшись с Валей Оселковым (батальонным фельдшером), надумал по­кинуть медсанбатский кров.

- Я тебя сам доведу до кондиции, — заверил Оселков. — У меня в энзэ немецкий стрептоцид.

Он выполнил обещание — залечил мою мучительно долго не заживав­шую рану. Последний раз мы с ним мельком виделись третьего августа на пути от Львова к Сану. Четвертого он погиб...

Когда Костю Сидоренко назначили командиром батальона — это про­изошло, коль память не изменяет, весной сорок четвертого, — он собрал нашу уже начавшую редеть медсанбатскую компанию. Устроили выпивон, пели песни.

В большом западноукраинском селе мы с Костей оказались почти со­седями, иной раз встречались дважды на дню. Его батальон получил по­полнение, забот ему хватало. Но каждый раз он сокрушался:

- Я и так и эдак, ординарец каждое утро букет доставляет, а она — хоть бы хны. Молодая же, налитая, как персик.

Наконец он подбежал ко мне сияющий, благоухая немецким одеко­лоном.

- Товарищ Сталин был прав и в этом вопросе. Нет таких крепо­стей... Значит, слушай: завтра мы тебя приглашаем на ужин. Учти — я ее предупредил, что ты профессорский сын, имеешь высшее образование, фи­лософ.

- Побойся Бога, какой я к шутам профессорский сын, откуда у ме­ня, студента-недоучки, высшее образование?

- Если б я ей по всем линиям шарики не вкручивал, она бы про­должала на ночь запираться в своей спальне... Нет таких крепостей. И нет такой девки, которую нельзя охмурить... Но учти — она совсем не дуроч­ка. Может, поумнее нас с тобой. У нее разные идеи по религиозной части и насчет политики, экономики тоже. Классовое мировоззрение, правда, от­рицает, говорит: забава для дураков и бездельников. Представляешь себе? Очень самостоятельная.

Назавтра вечером, пришив свежий подворотничок, надраив хромовые сапоги, взятые взаймы у Дмитрия Павловича, я отправился в гости.

Помещичьи усадьбы мне были известны по произведениям классиков, по предвоенным «Трем сестрам» в Художественном театре с Хмелевым, Тарасовой, Степановой.

Однако дом, куда я был зван, отличался от русской усадьбы про­шлого века или начала нынешнего. Он был обставлен непривычной для нас мебелью: изящные торшеры, низкие кресла, вмонтированные в стену книжные полки, пуфы, обтянутые цветной кожей, коричневое пианино, тя­желые занавеси на окнах. Мебели и картин в каждой комнате было не­много, и потому возникало ощущение простора.

Как-то я выглядел в своей линялой, латаной гимнастерке среди тако­го великолепия?

Костя заметил мое смущение и постарался помочь, рассказал Марии, как мы вместе «загорали» раненные, соврал, уверяя, будто он залатал мою гимнастерку. (На самом деле, заплату поставила медсестра Шура Коров­кина, когда меня, голого по пояс, в очередной раз повели в операционную.)

Я начинал догадываться, что Костины фронтовые воспоминания — не последнее средство покорения Марии. На женщин такие воспоминания ча­ще всего действуют безотказно.

Ужин хозяйка сервировала в столовой. Посередине уставленного до­рогой посудой стола в длину выстроились свечи, заключенные в специаль­ные стеклянные сосуды. Дрожащее пламя отражалось на лепном потолке, не нарушая полумрака, скрадывавшего углы зала.

- Как будем с паном разговаривать? Пан не умеет ни по-украински, ни по-польски. Может быть, по-немецки немного? По-французски?

Я сокрушенно качал головой.

- Тогда пану придется терпеть мой не вполне совершенный русский язык. Читаю я почти свободно. Но разговаривать почти не приходилось.

- Теперь у вас появится эта возможность, — попытался я поддер­жать светский тон. Попытка была не из удачных.

- О, да.

Произнесено было «О, да» с непередаваемой интонацией. Перспек­тива общения на русском языке у нее не вызывала энтузиазма.

- Если верить Чехову и Толстому, в России необыкновенная интел­лигенция. Но ни в тридцать девятом году, когда сюда заявилась Червон­ная Армия, ни сегодня мне не посчастливилось с ней встретиться. Мой Ко­стя (она так и сказала: «Мой Костя») из той, кажется, среды, которую в России называют разночинцами.

Из нас троих лишь эта молодая красавица держалась совершенно сво­бодно — хозяйка в своем доме. Костя, которому надлежало выглядеть по­бедителем, тушевался. Бойкость вернулась к нему после нескольких рю­мок. Но бойкость умеренная, приглушенная восхищением Марией, боль­ше не запиравшей свою спальню.

Мария не уверяла, будто ее близкие угнаны в Германию («Когда лю­ди не хотят, их не угоняют. Немцам сейчас не до того».) Ее родители и два брата, старший с женой и детьми, в лесу.