В. Кардин - Необъявленная война

Директивы, вроде гиммлеровской, — не главное, главное в психологии того, кто их исполняет. Будь то гауляйтер или рядовой охранник. Нацизм отравил человеческое сознание, предрасположенное к отравлению, — недо­статочен иммунитет. (Профессор Киляр склонен к медицинской термино­логии.) Но, по его мнению, есть лекарство. В определенных дозах спаси­тельное. Чуть превышена доза — яд. Национальное чувство дарует чело­веку душевные силы, гордость, сознание достоинства. Кто-кто, а поляки испытали это на себе. Десятилетия, века унижения. Но, обретя государст­венную независимость, помыкали белорусами и украинцами на востоке сво­ей страны.

Профессор не спешит со мной согласиться, но и не возражает. Слож­ная ситуация. Особенно для народа, не привыкшего к ней. Всякое нацио­нальное унижение опасно. Из него вырастает национальный реваншизм — предвестие фашизма. Чем сильнее, горше унижение, тем беспощаднее ответ­ная спесь. Она извращает нормальные чувства, вытесняет их, оправдывая любую жестокость к инородцам, зверства, геноцид.

Профессор меланхолично помешивает остывший кофе. Медленно кла­дет на край блюдца ложечку.

Ход его мыслей мне чем-то напоминает ход мыслей другого медика — моего отца. В детские годы я не слишком прислушивался к нему: нет про­рока в своем отечестве, а уж в собственной семье...

Отец, свежеиспеченный врач, в 1915 году попал в пехотный полк на турецкий фронт куда-то под Трапезунд. Столичные новости доходили сюда с длительной задержкой. За партией шахмат отец услышал: в Петербурге революция, Временное правительство. Офицеры-сослуживцы сходились в мнении, что для России это совсем не худо, кончится дурацкая война, наладится нормальная жизнь.

Для отца она, однако, началась неожиданно. Он отправился в Тиф­лис по своим медицинским делам, за лекарствами, перевязочными мате­риалами. Едва на вокзале спустился с подножки вагона, на него наброси­лась разъяренная солдатня и, не вдаваясь в пояснения, начала избивать. Пока один из солдат не воскликнул: «Так то ж доктор!» Избиение прекра­тилось, заступник растолковал отцу: есть приказ, отменяющий офицерские знаки различия, хорошо еще, что у доктора на штабс-капитанском погоне эмблемка — золоченая змея вокруг чаши...

Отец рассказывал о происшествии отстраненно, не осуждая, но и не оправдывая солдат,— озверели за годы войны; на войне люди звереют.

- Но ты не знал о приказе, отменявшем погоны?

- Незнание приказа не оправдывает того, кто его нарушит. Но все- таки они поняли: на врача грешно поднимать руку...

Для него врачи — особое сословие, а медицина — сфера великой дея­тельности. Политические разговоры навевали на него скуку. Власть мерил одним аршином — ее решения содействуют лечению людей или нет. По­тому отвергал многое из того, что делалось в 20-е — 30-е годы. Но тем этих избегал. Можно подумать, будто он пребывает вне политических страстей. Но однажды, не сдержавшись, сказал, что на Лубянке пытают.

- Тебе-то откуда известно? — недоверчиво переспросил я.

- Врачу, если он не оглох и не ослеп, известно больше, чем осталь­ным. И уж, конечно, больше, чем соплякам: «Будь готов!» — «Всегда готов!»

Когда в июле 1941 года я уходил в армию, отец показал мне, как останавливать кровотечение, делать нехитрые перевязки. Научил бинто­вать голову; перевязка называется «шапкой Гиппократа».

- Зачем мне такая премудрость? — удивился я.

- Рядом с тобой будут люди, будут раненые. Ты обязан оказывать помощь.

Мне пригодились все эти уроки. Только отцовская мудрость начала доходить, когда его уже не стало. Он умер на исходе войны в той же мо­сковской больнице на Волоколамском шоссе, где годами стоял у операцион­ного стола...

Одуряюще празднично жили мы в победном мае 1945 года под Пра­гой. Но возвращение на родину — еще больший праздник.

Только для меня и моего начальника, теперешнего редактора дивизионки Прокопа Степановича, он был омрачен уму непостижимым обвине­нием в потакании украинскому буржуазному национализму.

За годы войны мы поотвыкли от политических обвинений, а это зву­чало настолько вздорно, что и всерьез-то его не примешь. Начальник полит­отдела дивизии не грозил нам с Прокопом Степановичем оргвыводами, по­нижением в звании (бывший лейтенант уже дослужился до капитана и со­ответственно преисполнился самоуверенности; выше чин — выше офицер­ское мнение о себе), но сурово прочитал лекцию о нашей политической незрелости, идейной неустойчивости, о серьезной политической ошибке. И т. д. и т. п.

Придется объяснить, что к чему.

Местом расположения штаба, штабных подразделений определили го­родок Калуш. Редакция многотиражки прибыла сюда раньше, чем части, дислоцирующиеся в окрестных селах. Мы начали с того, что отправились в редакцию районной газеты устанавливать связи. Прихватили с собой фляж­ку с остатками трофейного спирта. Благодаря чему встреча прошла в об­становке горячего доброжелательства и готовности к прочному содруже­ству. В ходе встречи возникла идея (не поручусь, кто первым сказал «Э-э») совместно выпустить листовку, обращенную к солдатам и офицерам славной дивизии, с победой вернувшейся на родину.

Естественно, что приветствуют доблестное воинство калушские жители. Потому и текст на одной стороне листовки по-украински, на оборотной — по-русски. Несколько фраз — сердечные поздравления и пожелания, на­дежда на нерушимую дружбу между калушцами и солдатами.

Спустя много лет в папочках, где ветераны хранят особенно дорогие им документы, я видел и этот листок грубой сероватой бумаги с украинским и русским текстом.

Он-то и возмутил полковника Гусева, начальника политического от­дела дивизии. Полковник отнюдь не солдафон, но сдержан, сух и аскети­чен. Когда ординарец принес ему где-то раздобытый кусок хрома на са­поги, то был выгнан из хаты.

Мне это понравилось, нравилось, что он избегает ездить на машине или лошади. Предпочитает пешком.

Однажды случилось нам на марше ночью брести рядом, и не располо­женный к излияниям полковник в темноте вдруг рассказал мне, какая у него прекрасная жена — честна и бескорыстна. Если бы он, подобно кое-кому, прислал ей посылку с трофейным барахлом, она бы подала на развод.

Видимо, полковник почувствовал во мне благодарного слушателя. Однако больше никогда не говорил по душам. Зато охотно давал нагоняи. Не всегда безосновательно.

Но грозный разнос за «политически вредную листовку» находился за пределами доступного нашему с Прокопом Степановичем понимания.

Попытаюсь вкратце изложить его обвинительную речь.

Глубоко неверно утверждать, будто мы освободили Прикарпатье, Ста­ниславскую и другие заподноукраинские области. Мы освободили советскую территорию. Делить ее по национальному признаку можно только по недо­мыслию.