В. Кардин - Необъявленная война

Тайна была сногсшибательная: я живу на конспиративной квартире бандеровцев. Ни больше, ни меньше.

Когда прошла оторопь, смекнул: кому-то из начальства приглянулась квартира, выдворят меня, выселят хозяйку с матерью — и «пожалуйста, товарищ полковник».

В таком духе и ответил лысому майору, вызвав у него откровенную досаду.

- Неужели мы стали бы гнать тебя из этой с... комнатушки? — осуж­дающе удивился он. — За кого ты нас держишь?

Поскольку риторические вопросы не предполагают ответа, я промол­чал. Но сдаваться не собирался.

Перестраховщики они, в своем СМЕРШе. Всюду видят врагов народа и шпионов. Моя хозяйка — жена врача, его мобилизовали в нашу армию в первые дни войны. Он скорее всего погиб. Но жена никаких уведомлений не получала. Я сам помог ей сочинить письмо-запрос в ГУК, послал его через наш штаб.

Майор Спицын Филипп Тшлофеевич, не перебивая, с состраданием во взгляде выслушал меня. Потом учинил разгром по всем пунктам.

Мужа хозяйки никто не мобилизовывал в Советскую Армию, удивитель­но, что она прибегает к такой бесхитростной, легко опровергаемой лжи. Он жив-здоров. Находится в одном из оуновских отрядов, действующих в окрестных лесах. По агентурным сведениям, регулярно навещает женуш­ку. На квартире — пункт сбора и обмена информацией. В непосредствен­ной близости от советского офицера, страдающего не только, как говорил товарищ Сталин, дурацкой болезнью беспечности, но и лишенного чувства самосохранения, свойственного даже кошкам.

Потеря бдительности — неизбежное следствие победы в войне. Диалек­тика, как учат классики марксизма-ленинизма, обязывает в каждом явле­нии замечать положительные стороны и отрицательные. Война не кончилась, мировой империализм не разбит, националистическое отребье поднимает голову. И т. д. и т. п.

Эта часть речи майора Спицына напоминала монолог полковника Гусе­ва. Установка, видимо, уже выработана. Каждый аранжировал ее в зави­симости от собственного понимания, а главное — своего поста. Подбивая баб­ки, майор вернулся к тому, с чего начал: я должен освободить комнату. Иначе он не ручается.

- За что не ручаетесь? — изумленно переспросил я.

- За твою башку. Знаешь, как они топором орудуют.

Не отвечая по существу, я решительно возразил майору Спицыну. Коли впрямь явочная, конспиративная или еще какая в таком духе квар­тира, зачем же им убивать советского офицера? Тем паче страдающего ду­рацкой болезнью беспечности.

Впервые за все время этого разговора майор Спицын Филипп Тимо­феевич посмотрел на меня почти с уважением.

- Соображаешь. Оставайся. Только ушки на макушке. Инициативу не проявляй.

Желая приблизить финал неприятной беседы, я поинтересовался, как у Филиппа Тимофеевича насчет стихов.

- Не до того! — отрубил майор-стихотворец.

- На фронте-то до того было.

- На фронте войска воевали, мы несли свою службу. Здесь мы воюем. Наша это война.

Я бы согрешил против правды, уверяя, будто слова майора Спицына пропустил мимо ушей, будто сомнения не закрались в душу. Более того, доброжелательство хозяйки, какие-то несообразности в ночной жизни нашей квартиры могли подтверждать его правоту. Подозрения легко овладевают человеком, привыкшим к постоянному вражескому окружению, порабо­щают его.

Идея перманентной борьбы с врагами почти гениальна.

Я возвращался домой, в комнату, в которой успел прижиться, нахо­дясь в состоянии душевного смятения, более всего страшась выказать его перед хозяйкой и ее мамой.

Прогуливаясь по улице, дождался, пока их окна погаснут, поднялся на второй этаж, стараясь не шуметь, отпер дверь и на цыпочках прошел в свою комнату.

Утром на первый этаж, в неотделанное помещение магазина, поселили взвод. Среди солдат я заметил нарочного, вчера присланного за мной майо­ром Спицыным.

Хозяйка совершенно невозмутимо отнеслась к вторжению. Как пишут в художественных произведениях, ни един мускул не дрогнул на ее лице.

Вечером, делясь со мной новостью, заметила, что давно ждала такого вселения.

Жизнь текла по-прежнему. Однажды хозяйка предупредила меня, что на пару дней отправится с подругой в село — надо раздобыть продукты.

После ее возвращения в городе были разбросаны бандеровские листов­ки с угрозами.

Вспоминая прежнее их появление, я мог бы заметить, что раз или два это случалось после таинственных ночных шорохов в нашей квартире.

Но известно: «после» — не значит «вследствие».

Сейчас, спустя почти полвека, по-прежнему не знаю: жил я на явоч­ной квартире бандеровцев или нет? Достоверными были сведения майора Спицына или липовыми?

В порядке самооправдания замечу: моя жизнь в Калуше закончилась в первых числах августа 1945 года. За это время я не слышал об убий­ствах, расправах, наподобие той, что более чем год назад учинили в селе N над тремя нашими офицерами-заготовителями. Но листовки, отпечатанные на портативной машине «американка», предлагавшие убраться в Россию, видел не однажды.

Уже после моего перевода в Станислав неизменно навещавшие одно­полчане сообщили, что хозяйку и ее мать арестовали. Больше их никто не видел.

В Станиславе, в редакции газеты 38-й армии, где я теперь служил, об­становка была менее благодушной, нежели в Калуше. Постоянно проверяли, не пусты ли наши кобуры для ТТ, есть ли патроны. На стрельбище за го­родом проводились тренировки. На них иногда присутствовали командую­щий, члены Военного Совета.

Редкий день на улицах города духовой оркестр не исполнял траурный марш. Война оставалась позади, а солдаты, выжившие после Сталинграда, Курской дуги, Дукли, гибли теперь от пуль, пущенных из засады, от снай­перских выстрелов, ловко брошенных гранат, от мин, спрятанных на дороге.

Правда о происходящем путалась с неизбежными выдумками. Но где одно переходит в другое?

Утверждали, что бандеровцы контролируют передвижение всех наших частей и подразделений до роты включительно. Следят за каждой генераль­ской машиной. У них установлены потайная телефонная связь, система наблюдателей и информаторов.

Сколько здесь правды, сколько вымысла? Но все новые могилы — горькая правда.

Рыли могилы, хороня своих людей, и бандеровцы.

Они лучше ориентировались в родных горах, умели налетать, как снег на голову, и стремительно скрываться. Но боевой техники у нас было побо­лее. Надо полагать, коллеги майора Спицына насаждали агентуру в мя­тежных селах, в оуновских отрядах.

Мстительное чувство распалялось по обе стороны незримой линии фронта в этой необъявленной войне. В одной из бесчисленных необъявлен­ных войн XX столетия.

Как-то я заглянул в музей, где выставлялись изделия народного твор­чества — искусно расписанные яйца, поразительно вышитые рушники, тро­сти с выжженным рисунком, мастерские поделки из дерева. К нам, группе офицеров, подошел бородатый сотрудник музея. Говорил он по-украински, но вполне доступно, охотно давал пояснения. Сперва речь велась о вели­ких умельцах-гуцулах. Постепенно искусство уступило место политике. Трагическая участь народа, обреченного на порабощение. Поляки, немцы, русские навязывают свою волю, лишают свободного воздуха, необходимого для истинного творчества. Но свободолюбивый дух неистребим, грядет время...