В. Кардин - Необъявленная война

- Но они ведь не были жестоки с вами, — сказал Грушецкий.

- Жестоки не были, зато просто были. С орлами на фуражках. На широко расставленных ногах. И возле исповедальни тоже ходили вместе с нами к воскресной мессе, когда приезжал капеллан».

На некоторых островах Архипелага ГУЛАГ вохра состояла преиму­щественно из украинцев. Нет данных о том, что вертухаи являли снисхож­дение к единокровным братьям из УПА — едва ли не самой многочислен­ной этнической части островного населения. Пуская в ход приклады, пре­дупреждая «Шаг вправо, шаг влево...», стреляя при «попытке к бегству», вохровцы не выясняли национальную принадлежность жертв.

Но с другой стороны — почему они нередко составляли большинство охраны и конвоя? Почему и их использовали для скрепления «дружбы на­родов»?

Случайности бывают и в политике. Но их меньше, чем видится на пер­вый взгляд.

После войны едва не все департаменты польской «беспеки» возглав­лялись евреями. То были отпетые мерзавцы, прошедшие специальную вы­учку в Москве. Потом их вышибут из сановных кабинетов за... сионизм. Иные угодят в тюрьму. Но в особую, санаторного, что ли, типа. Их чисто­кровные польские преемники наносили дружеские визиты наиболее достой­ным — вино, фрукты, товарищеские беседы о делах. Навещали и самые важные особы.

Об этом мне стало известно от одного из таких катов, благополучно вышедшего на волю, да еще с полковничьей пенсией.

Мое поколение многое соотносит с событиями фронтовой молодости, мучительно избавляясь от иллюзий, рожденных маем сорок пятого года.

После занудливых речей представителя инстанций, запугиваний и по­сулов (взамен на капитуляцию обещана «зеленая улица» в любой редакции, издательстве, а нет, так нет, не посетуйте...) я брел по раскаленной июль­ской Москве, исхоженным со школы улочкам, не догадываясь: через месяц советские танки, повторив маршрут «тридцатьчетверок», проложенный поч­ти четверть века назад, принудят капитулировать злату Прагу, сохранив­шуюся в моей памяти с тех победных, счастливых дней...

Первый вопрос в московском каменном дворе, где начиналась наша жизнь, чаще всего звучал так: «Ты за «красных» или за «белых»?» И потом на всех поворотах и этажах варьировалось в анкетах и собеседованиях: «Ты за кого? Ты с кем?». Будто война и не прекращалась. Между прочим, пред­ставитель инстанций чувствовал себя представителем победившей стороны, поручившей ему диктовать неприятелю условия сдачи.

Какое-то размежевание естественно и неотвратимо — люди верят в раз­ных богов, в разные идеи, по-разному видят Добро и Зло. Но надо ли такие различия постоянно доводить до стадии Великой Нетерпимости, рождаю­щей ненависть и только ненависть, когда удар сапожищем в живот вар­шавской студентки — всего лишь довод в политической полемике или в под­коверной борьбе за власть? Когда танки с боекомплектом на Вацлавской площади выдают за благодеяние, а Яна Палаха, сжегшего себя в знак про­теста, объявляют сумасбродом?

Противостояние не всегда отливается в явные формы и делается ши­роко известным. Какие-то эпизоды остаются в тени необъявленных войн, ведущихся скрытно, безымянно. Такой эпизод привел меня в запомнивший­ся еще с фронтовых времен польский городок Санок, куда утром 3 августа 1944 года вступила наша дивизия, а на следующий день ворвались немец­кие танки, захватив имущество медсанбата и часть раненых. Однако всех их польские медики исхитрились спрятать в городской больнице, а когда снова пришли советские полки, раненых эвакуировали в армейский госпи­таль.

Я встретился с участниками этого смертельно опасного предприятия. Доктор Мариан Киляр, медсестры Мария Корнецкая и Саломея Зелиньская рисковали головой. Однако сейчас буднично вспоминали эту историю, уступая все лавры монахине Катерине: «Вот она-то...»

Я не поленился съездить в женский монастырь (в кои веки случается такое) и удостоился беседы с величественной, невозмутимой настоятель­ницей сестрой Катериной, говорившей тихо и уверенно, спокойно взиравшей сквозь очки в позолоченной оправе.

Она не делит больных и раненых по какому бы то ни было признаку, кроме тяжести болезни и ранения, кроме степени необходимой помощи. Немец это, украинец, поляк или русский, ей безразлично.

- Совершенно безразлично? — недоверчиво переспрашиваю я.

- Так, — величественно кивает поседевшей головой настоятельница.

Откуда нам, с младых ногтей вовлеченным во всевозможные едино­борства, в борьбу, которую по насмешливому замечанию А. Твардовского надлежит вести даже «навзничь или боком», набраться невозмутимости, свойственной настоятельнице захолустного монастыря? Не только разумом понять, но и душой постичь великую мудрость милосердия и сострадания? Нам, привыкшим, что жизнь — это борьба?

Но если вечная борьба, то и постоянный риск.

О риске тоже возникал разговор, когда касалось истории спасенных раненых.

- Боже коханый, — вздыхали мои собеседницы в Саноке, — в войне на каждом шагу рисковали. После войны — тоже.

- После войны? — удивился я.

- Разумеется. В сорок седьмом году генерал Сверчевский, вице-министр национальной обороны Польши, провел в Саноке свою последнюю ночь. Наутро в Бещадах его застрелили бандеровцы.

- Если генералов подстреливают, как куропаток, каково, проше пана, простым смертным?

Относительно генерала Кароля Сверчевского, числившегося в Крас­ной Армии Карлом Карловичем, воевавшего в Испании под звучным псев­донимом «Вальтер», сочетавшего участие в объявленных и необъявленных войнах, мне кое-что было известно. Имелись на сей счет туманно-расплыв­чатые планы, именуемые «творческими». Я не спешил с их осуществлением. Но и не собирался откладывать в долгий ящик. Целые дни корпел в вар­шавских архивах, слушал рассказы соратников Сверчевского по Испании и Польше. Иной раз наталкивался на документы, давно утратившие свою секретность, но все еще малоизвестные.

Из Директивы Гиммлера:

«Следует исключить сохранение какой бы то ни было собственной польской национальной и культурной жизни. Польских школ в будущем уже не будет. Следует запретить всякие религиозные службы на польском языке. Все не поддающиеся германизации элементы должны быть безу­словно устранены. Красной питью нашей политики должно быть удержание этих слоев всеми средствами на возможно более низком культурном уровне».

С доктором Марианом Киляром (он уже профессор) мы неспешно бе­седуем в варшавском кафе на углу Свентокшистской и Краковского пред­местья. Вспоминаем Толстого и Ганди, Иоахима Лелевеля, провозгласив­шего «За нашу и вашу свободу!».

Нельзя вкусить сладость свободы, добившись ее ценой чьей-то несво­боды.