В. Кардин - Необъявленная война

Говоря, он иногда тер лоб под козырьком форменной фуражки. Про­водил средним пальцем по носу. (Нос, кажется, был все-таки прямой.)

Здесь, в Прикарпатье, неизбежно массовое отселение крестьян, аресты в городах, развивал свои предположения мой собеседник. Бандеровцы за­ручились народной поддержкой. Что само по себе еще не доказывает бе­зусловную их правоту. Однако армия, разгромившая Гудериана и Манштейна, против них бессильна.

Капитану бандеровцы не слишком симпатичны, среди них, похоже, хватает профашистского сброда. «Как почти во всяком массовом движе­нии»,— уточнил капитан.

Но не в том вопрос, кто ему симпатичен, кто не симпатичен. Вопрос в методах решения проблем. Самых разных.

Надо было отыграться за провалы первых дней войны — поставили к стенке Павлова. На ком-то отыграются и за здешние неудачи, не желая понимать: тут удача невозможна. Гитлер прос... войну из-за своей полити­ческой тупости. Фашизм всегда туп...

Вчера капитан видел, как в аптеке неподалеку офицер вызвал заведую­щего и посоветовал ему снять портрет маршала Жукова. В фойе гарнизон­ного Дома офицеров портрет Жукова исчез недели две назад.

Если отодвигают в сторону, то вполне вероятно, готовят арест. Арест полководца, отбившего наступление на Москву и взявшего столицу рейха. Каша заваривается крутая.

Одним не простят фронтовых неудач, другим — фронтовой славы.

Мне лестно было бы сказать: я думал точно так же. Но нет у меня для того оснований. Я был подавлен не только фактами и прогнозами, но и от­кровенностью малознакомого человека. Провокация?

На кой черт провоцировать? Кому я нужен? Хотели бы замести, обош­лись бы без детективных сюжетов.

- Не вздумайте держать меня за психа или провокатора, — предупре­дил капитан, видя, что я растерян и не спешу соглашаться с ним.

Стараясь угадать ход моих мыслей, капитан не слишком внятно объяс­нил: им движет обыкновенное сострадание. Ему не по себе, сводит с ума всеобщая слепота. Люди, увидевшие наконец, что их взрастили на лжи о собственной стране и о чужих странах, не могут, не хотят, не умеют рас­статься с обманом. Страшатся расставания. Сами лезут в пасть кроко­дила.

- Каким надо быть, извините меня, дураком, чтобы катать рапорт за рапортом об увольнении из рядов победоносной Советской Армии, коли ко­мандование по каким-то своим мудрым соображениям либо по причине пол­ного их отсутствия удерживает вас в кадрах!

- Но что в том предосудительного? — не выдержал я.

В его взгляде мелькнуло какое-то подобие сострадания. И он принялся устало перечислять.

Прежде всего упорство, наводящее на мысль, что офицер не желает служить в войсках, ведущих боевые действия против УПА, возможно, в душе почему-то ей сочувствует.

Упорство автора рапортов трактуется как попытка дезертирства. Мо­лодой офицер сообразил наконец, чем занимаются здесь полки, как они сражаются не только с организованными отрядами, но и с пацанами. Офи­цер, видите ли, не желает иметь с этим ничего общего, хочет жить с чисты­ми руками.

Разве одного этого недостаточно, чтобы при подходящей ситуации дать статью, сунуть в каталажку, отправить в лагерь?

Мало того, офицер вовлек в это предприятие еще своего сослуживца и подчиненного капитана Афонина, который теперь тоже строчит рапорты.

- Подобно множеству других, вы верите в свою безупречность, неза­пятнанность, в чистый послужной список, в свои ранения и награды...

Такая вера, популярно втолковывал капитан, доказывает одно: лю­ди не понимают, где живут, в каких обстоятельствах. Они верят умиро­творяющей лжи: так спокойнее, удобнее. В каком-то смысле — выгоднее. Особенно до той минуты, пока не клюнет жареный петух, пока за тобой не явились трое в штатском.

Уверенность в безупречности своего «личного дела» — иллюзия. Ес­ли «органы» хорошенько покопаются, что-нибудь найдут. Не у вас лично, так у кого-то из родственников.

Или вот уже готовый компрометирующий факт: как секретарь редак­ции вы постоянно третесь в типографии. Там же набирают «Прикарпатскую правду». Там же печатаются бандеровские листовки. Либо вы преступно беспечны, либо в душе солидарны с авторами листовок. Может быть, вы гуманист. Или пацифист.

Бред!

Но в распоряжении капитана имелся и действительный факт. Правда, ничего криминального ни я, ни мои «сообщники», ни, как мне казалось, командование в нем не усмотрели.

Некоторое время тому назад десять — двенадцать офицеров написали письмо в Станиславский обком партии и в Военный Совет 38-й армии о по­мощи молдаванам. Спасаясь от голода, те бежали из родных мест, доби­рались до относительно сытого Прикарпатья и здесь умирали, не получив ни крова, ни работы, ни хлеба.

Мы предлагали открыть для них бесплатную столовую, добровольно уступив часть своих офицерских пайков. Мог бы чем-то помочь Военторг. Да и местные власти.

Обком не удостоил нас ответом. По поручению Военного Совета армии с нами вполне благожелательно беседовал уполномоченный на то полковник.

Капитан внес ясность: полковник был из особого отдела. О чем мы, че­стно говоря, не подозревали. С какой стати тут особый отдел, недавно име­новавшийся СМЕРШем?

- Он всегда кстати, — уточнил капитан, — потому и называется — особым.

Пусть так. Но откуда бы полковник ни был, отнесся он к нам с пони­манием.

Хорошо, дескать, что советские офицеры принимают к сердцу тяготы, временно постигшие народ братской Молдавии. Это еще раз подтверждает интернациональные традиции и высокий моральный уровень нашей армии. Но у нее — свои задачи, поставленные партией, командованием. Она не имеет ничего общего с пресловутой Армией спасения — орудием амери­канского империализма, желающего поработить все народы.

Наше государство, лично товарищ Сталин проявляют отеческую забо­ту... И т. д. и т. п.

Короче говоря, не суйтесь не в свои дела. «Можете быть свободными».

При необходимости, пояснил капитан, данную историю нетрудно изобра­зить как шаг, достойный безусловного осуждения. Не потому только, что офицеры, не доверяя родному государству, обкому, Военному Совету, ле­зут со своими дурацкими предложениями. В армии коллективные письма, «коллективки» — нарушение дисциплины и уставного порядка.

Дельф все истеричнее дергался, тянул поводок. Мне немного надоели запугивания и поучения доброжелателя с четырьмя маленькими звездочка­ми на погоне.

Разумеется, мне — да и ему — теперь нечего делать в армии. Но надо так уволиться, чтобы не дать козырей будущим преследователям.

- Вы сами уверяете: они при желании найдут, — заметил я. — Или обойдутся без козырей.

- Вот и пускай ищут. Помогать-то зачем?

Мы по-прежнему иногда встречались в офицерской столовой. Капитан передавал гостинцы для Дельфа. Никакие серьезные разговоры не велись. Тот, уличный, не вспоминался.