В. Кардин - Необъявленная война

Что же сотворили с Москвой, если, идя от Сретенских ворот к Лубян­ке, замедляешь шаг, озираешься по сторонам, с недоверием смотришь на давно знакомые здания и на те, что понастроены в последующие годы! Ты идешь по тротуару, скрывающему подземный лабиринт.

О секретной лаборатории МВД/КГБ, где изготавливались миниатюр­ные пистолеты с глушителем, стрелявшие пулями, отравленными циани­стым калием, рассказывает Олег Гордиевский — советский резидент, дра­панувший на Запад. Из молчуна он превратился в словоохотливого автора и вместе с английским историком Кристофером Эндрю, специалистом по секретным службам, выпустил объемистый том «КГБ. История внешнеполи­тических операций от Ленина до Горбачева». В сугубо секретной лаборато­рии разрабатывались также высокотоксичные яды. Один из них (рицин) наполнял микроскопическую ампулу, которая вставляется в наконечник зон­тика. Мимолетный укол зонтиком — и конец...

Судя по различным публикациям, потаенная жизнь специально обору­дованного бункера началась в 30-е годы. Подвал одного из домов Варсо­нофьевского переулка подземным переходом соединили с Лубянкой, с внут­ренней тюрьмой. Подсудимого доставляли в низкую комнату, где его ждала смертельная пуля. Позже в соседнем подвале оборудовали лабораторию, вед­шую свою историю от чемоданчика, в котором Ягода хранил различные яды. Ягоду пустили в расход, а лаборатория, возглавляемая профессором медицины, развернула научную и практическую деятельность.

Муки после укола, сделанного человеку — подопытному кролику, — предмет исследовательского наблюдения. Каковы они, сколько длятся, ког­да наступит смерть...

Уколом можно вызвать и сердечную недостаточность. Она будет зна­читься в эпикризе, и, если наступит час реабилитации, родственникам скорб­но сообщат: «Сердце не выдержало, бывает...»

В этом переулке, в полуподвальном этаже дома по четной стороне жил мой ифлийский приятель. Его мать была пианисткой. Она садилась к роялю, откидывая голову с тяжелым пучком волос...

А где-то совсем рядом, глубже этого полуподвала, составляли яды, ве­ли дьявольские исследования, в корчах умирали люди.

Могли ли сюда дойти звуки рояля?

Помню этот переулок, аккуратные сугробы вдоль мостовой, желтый песок на тротуарах. Интеллигентные московские старички направлялись в диетическую столовую неподалеку.

Столовая, кажется, открылась в середине 30-х годов.

Микоян побывал в Америке и принялся американизировать советский общепит. Побольше закусочных, столовых. Горячие сосиски на каждом ша­гу, «московские булочки» (разрезанная булочка с котлетой внутри).

Не надо думать, будто Анастас Иванович Микоян был аполитичным хозяйственником. Будто интересовался лишь американским опытом произ­водства «хот дог».

«СОВ. СЕКРЕТНО

Народный комиссариат внутренних дел Союза ССР

Шифровка вх. № 33537

...Для действительной очистки Армении просим разрешить дополнитель­но расстрелять 700 человекиз дашнаков и прочих антисоветских элементов. Разрешение, данное на 500 человек первой категории, уже исчерпывается.

Микоян, Маленков, Литвин».

Первая категория — это расстрел.

Район Лубянки я помню с детства. Родился на Мясницкой, в Кривоко­ленном переулке. Воскресеньями с отцом гулял по Кузнецкому, Неглинной, Рождественке, по Варсонофьевскому переулку, Большому Кисельному.

На войне бывало так: плетешься ночью в полусне и придумываешь се­бе московские маршруты. Спускаюсь по Петровке, у аптеки сворачиваю на Рахмановский, с Неглинной на Рождественку, через Варсонофьевский на улицу Дзержинского...

Сейчас меня, москвича в третьем поколении, не тянет на эти улицы. Чужой город, отданный во власть шпане, спекулянтам и проходимцам. Кара за преступления, творимые на земле и в подземельях? За невольное соучастие в необъявленных войнах?

Не в том ли особенность этих войн, что ведутся они при молчаливом согласии не склонного задумываться народа?

Да, цензура, глухие ворота, катакомбы и т. д. и т. п. Вне вечной совсекретности серым кардиналам — стратегам, полководцам, и мелкой шу­шере — исполнителям делать нечего. Но тайна, незнание, на руку и без­молвствующему большинству. Она обеспечивает подобие душевного ком­форта, позволяяя задним числом изумляться, «не верить глазам своим», отбрасывать убийственные факты.

Не нами ли подтверждается правило: тайна (в том числе и необъяв­ленной войны) всего прочнее сохраняется теми, кто в нее не посвящен и, как черт ладана, ее сторонится?

Мы настолько привыкли к политическим убийствам, что не всегда верим в естественную смерть. Едва Андрей Вышинский отдал концы, по­ползли слухи о самоубийстве, возможно — убийстве. Послепутчевские са­моубийства крупных цековских чиновников, близкого им маршала вызы­вают у многих сомнение.

В этом смысле Польша — показательная страна. Таинственные умер­щвления с политической подоплекой тут вошли в обыкновение. Некоторые из них связывались с оуновским подпольем, затянувшейся необъявленной войной.

Когда я собирал материал о генерале Сверчевском, сведущие люди, многозначительно понижая голос, вопрошали, что я думаю о таинственной гибели генерала в Бещадах.

Я уклонялся от ответа. Не по причине скрытности — не знал, что ду­мать. Однако знал нечто, не подлежащее огласке. Не ахти какие секреты, но вещи, о которых по тем временам не полагалось говорить и, конечно, писать. Подобно всякому советскому автору и я привык к усеченной прав­де. Далеко не во все надо посвящать читателя.

Да не покажется странным, но именно такая привычка помогла мне находить точки соприкосновения с человеком совсем другой судьбы — Ка­ролем Сверчевским. Вот уж кого отличали скрытность, двойной стандарт! Только не от природы, а по крутой необходимости.

Вопреки распространенной версии, он отправился в Испанию не как посланец Коминтерна, к которому был причастен, но как осведомленный работник Главного разведупра. Вплоть до последних своих дней ему неред­ко приходилось выступать едину в двух лицах. Будучи вице-министром национальной обороны Польши, числился советским генералом, направ­ленным в спецкомандировку.

Сверчевский сам избрал свой жребий, надеясь приносить пользу. Так, как он эту пользу понимал. Пусть страна, куда его, варшавского токаря, занесла судьба, страна, которую он преданно любил, тоскуя, однако, по своей Польше, не падет жертвой военного нашествия.

Он жалел разноплеменное коминтерновское братство, парней и деву­шек, слетевшихся со всего света в столицу мирового пролетариата, жа­лел — и упорно, методично готовил из них советскую агентуру, лазутчи­ков, для которых приказ Центра выше любых нравственных норм.