Людмила Якимова - Мемуары учёной дамы

Как-то в сибирской командировке оказался один из старших друзей Евгения. Имя Валентина Каманкина я неоднократно слышала от мужа при его воспоминаниях о годах учебы в МГУ: фронтовик, он был членом партбюро экономического факультета и курировал их студенческую группу. После окончания университета он остался в Москве, а тут из командировки в Барнаул специально завернул в Горно-Алтайск, чтобы встретиться с младшим коллегой, помня, очевидно, мятежную юность, не всегда укладывавшуюся в рамки комсомольско-партийной благонамеренности.

Что ожидал он увидеть в провинциальной жизни своего подопечного, к каким впечатлениям его горно-алтайского бытия себя готовил, трудно сказать, но что все пошло не по сценарию, не заметить было нельзя. С наголо бритой головой, в очках, с портфелем, в мятом с дороги костюме швейпромовского производства, галстуке с раз и навсегда повязанным узлом, он готовился, очевидно, к роли строгого наставника-ревизора, а тут — бьющее в окна солнце, гуляющий по комнатам горный сквозняк, говорливые, не прячущиеся за спины родителей дети, так и норовящие перехватить у взрослых инициативу общения... С нескрываемой завистью задержавшись у книжных стеллажей, согласился «попить чайку» и ревниво обронил: «Так жить можно. И детей заводить». Так и сказал: «заводить». Уходя, вздохнув, добавил: «Пожили бы как я...»

Это «как я» мы с Евгением имели возможность наблюдать, побывав в гостях у его сокурсника, когда остановились в Москве по пути в Горький. Удачно устроившись в гостинице «Бухарест», в которой как-то раз жила я еще в аспирантские годы, мы отдались визитам и прочим столичным вольностям-соблазнам — походам по магазинам, кино, театрам... Сокурсник Евгения был коренной москвич, единственный сын одинокой мамы, что, очевидно, и послужило одним из аргументов для его распределения в Москву. Он работал в журнале «Вопросы экономики», что было весьма престижно, привлекал внимание броской внешностью, но женат не был по той лишь простой, как мычание, причине, что жену было привести некуда. Жили они с мамой в однокомнатной квартирке, уютной и красиво, как бонбоньерка, убранной, где присутствие сына обнаруживал лишь письменный стол, задвинутый в угол, и примостившаяся рядом книжная этажерка.

Наш визит совпал с приходом двух московских барышень «на выданье», подруг хозяина. Я уверенно входила в роль замужней дамы, очень скучала по оставленному на целый бесконечный год сыну и не без иронии наблюдала за стараниями девиц казаться беспечными и беззаботными, всецело поглощенными игрой с хозяйским котенком. Судя по напряженной позе хозяйки, ни их наигранная шаловливость, ни кокетливые вскрики от соприкосновения с кошачьими коготками не умаляли ее подозрений в серьезности их посягательств на свободу сына.

Каждый раз, бывая в Москве, Евгений встречался с сокурсником, я интересовалась его судьбой. При жизни мамы он оставался холостяком, когда же ее не стало, жениться оказалось поздно. Квартирный вопрос многим испортил жизнь. Но ловя ревниво-завистливый взгляд В. Каманкина на наше квартирное раздолье, мне хотелось сказать: «Перебирайтесь, дорогой, из Москвы в Горно-Алтайск. Здесь вас встретят с распростертыми объятьями, не пройдет и десяти лет, как будете вы обладателем такой же квартиры».

Переселение в благоустроенную по горно-алтайским понятиям квартиру сняло множество бытовых проблем, позволило полнее отдаться кафедральным делам и проблемам. Ко времени моего заведования — по причине отъезда многих специалистов и обнаружившегося дефицита кадров — кафедра существенным образом поменяла свой профиль: она стала комплексной и называлась теперь кафедрой русского языка, русской и зарубежной литературы. Под одним началом оказались и «язычники», и русисты, и зарубежники. К тому же ее пополнили новые люди, среди которых были молодые специалисты, что актуализировало проблему их профессионального роста, организации их научной работы. Мне пришлось впервые столкнуться и с организацией педагогической практики студентов. Тут разверзлась такая бездна проблем, что трудно было не впасть в отчаяние.

Однако мои жизненные планы мало что стоили сами по себе, в отрыве от того, как складывались профессионально-служебные перспективы мужа. Его работа преподавателя политической экономии, склонного к тому же к активной исследовательской деятельности, даже более, чем моя, была связана с общественными сдвигами и поворотами. Так сложилось, что ко времени нашего профессионального возмужания парадигма господствовавшего целые десятилетия отношения человека к природе обнаружила полную свою несостоятельность, в духовный оборот общества вошло понятие экологии, ориентирующей не на борьбу и противостояние природе, а на ее сбережение и гармоническое сосуществование с ней.

В литературе провозвестником этого животворящего процесса стал Леонид Леонов с его «Русским лесом», эстафету дружно подхватили многие — В. Распутин, В. Чивилихин, В. Солоухин, с экологической проблематикой непосредственно на материале Алтая в литературу вошел С. Залыгин. В силу уникальности природы Горного Алтая экологическое движение обернулось здесь острым противостоянием взглядов, обрело даже форму общественной борьбы, как и на Байкале. И смысловая направленность лекционного курса преподавателя политической экономии Е. Д. Малинина, и исследовательские выводы его научных статей с течением времени вошли в глубокое противоречие с хозяйственной политикой областного руководства Горного Алтая. Партийным деятелям, находившимся тогда у руля, недоступным оказалось понимание того, что превращением Горного Алтая в рядовой промышленный район они покушаются на его уникальное природное своеобразие — то самое богатство, которое при разумном использовании и способно обеспечить его будущее.

Искренняя человеческая убежденность Евгения Дмитриевича в том, что проводимая властями политика безоглядной экономической интенсификации области вредна, опасна, по существу — антинародна, что широковещательные планы строительства гидроэлектростанций, добычи ископаемых, открытия ртутных и прочих рудников необходимо строго соотносить с охраной природных и исторических реликтов Алтая, столкнулась с непробиваемостью партийной ортодоксии, подавляющей силой промышленно-экономической прагматики. В ответ на его докладные записки в высокие инстанции последовали обвинения в пропаганде антимарксистских взглядов, идейной слепоте, предательстве народных интересов и т. д., сопровождающиеся вызовами в партийные органы, проработками на партбюро, угрозами изгнания из партии. Не было понимания и на родной кафедре, которой бессменно руководил Я. И. Бражников, коммунист еще ленинского призыва.