Людмила Якимова - Мемуары учёной дамы

Но обидеть А. П. я не хотела, предместкома ИИФФа меня избрали, и в этой общественной должности я состояла целых семь лет.

Через некоторое время после моего избрания гуляла по институту эпиграмма:

Теперь у ней под каблуком

Не только муж, но и местком.

Что-то было в этой эпиграмме еще и о том, что «ей и сам Вилков не брат». То ли сказывалась ущемленность мужского самолюбия, то ли торжествовала вечная, неизбывная мужская солидарность.

Рябь, зыбь, муть душевных сомнений надо было преодолевать и к осмыслению новых реалий приступать как можно скорее. Постнов то ли с одобрением, то ли с завистью говорил: «Вы человек с железным стержнем». Сам он постоянно рефлексировал по поводу своей мягкотелости и избавление от нее записал первым пунктом в план самосовершенствования.

Такой имидж мне не вредил. Как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж. И если дано было мне испытать состояние душевного дискомфорта после избрания председателем месткома, то во многом это было чувство женского одиночества среди подавляющего мужского большинства. Правда, после В. А. Аврорина заведовать отделом сибирских языков стала Е. И. Убрятова, вот она и я были единственными женщинами среди членов ученого совета. И хотя общественной работой Елизавета Ивановна не занималась, но, как человек с юмором, однажды мне сказала: «Нам бы с вами каждой иметь жену не помешало».

Представление о психологическом климате института было бы неполным, если б я умолчала о модном тогда среди мужчин культе мачо. Укоренению его способствовали многие обстоятельства, но некоторые были особенно значимы. Прежде всего духовная атмосфера Академгородка, ориентированная на молодость, интеллект, физическое здоровье, сопряженная с футуристическими устремлениями и ожиданиями, способствовала разжиганию азарта, соревновательных и даже конкурентных отношений. И очень велика была тогда власть литературных образов. Во всем мире и у нас в моде были Ремарк и Хемингуэй, культивировавшие образ сильного, волевого, амбициозного мужчины, презирающего скучную обыденность, полного жажды приключений, устремленного к победам на войне, охоте, в отношениях с женщиной. Огромной популярностью у читателей Академгородка во все доперестроечные годы пользовались произведения Даниила Гранина «Иду на грозу», «Эта странная жизнь», обращенные к миру научных интересов, которые неразрывно связаны с необходимостью решения острых этических проблем, где есть место и подвигу, и риску, и поступкам, граничащим со вседозволенностью и своеволием. В этом же ряду стоял тогда и фильм «Девять дней одного года».

Больше всего боюсь возвести на кого-то поклеп, боюсь поддаться личным чувствам вопреки объективности. Но любое стремление к объективности, как бы я ни старалась, из рамок личного восприятия все равно выйти не позволит. Таков закон мемуарного жанра, и над ним я не властна. Речь идет о действительно умных людях, по достоинству и справедливости защитивших кандидатские и докторские диссертации, возглавивших отделы, сектора и кафедры в университете, по-мужски привлекательных внешне — ростом, сложением, владевших словом и умевших красиво говорить. В единое мужское содружество их объединяло упоение силой власти, влияния, авторитета, чувство маскулинности и устремление к разной мере независимости от семейных уз. Один успел сменить одну семью на другую, оставить прежнюю жену с сыном ради молодой; другой разводом обеспечил себе полную свободу выбора новой формы жизненного поведения; третьи вообще предпочитали устраниться от выяснения отношений со своими все выносящими и безгранично терпеливыми женами и жить в свое мужское удовольствие, предоставив процессу воспитания детей идти своим ходом. Хорошим тоном в этом кругу считалась способность сочетать научную карьеру с ярким и жизнерадостным времяпрепровождением, где важное место отводилось веселым и шумным застольям — с вином, музыкой, молоденькими женщинами… Пристрастие к вину пороком не считалось: пили все очень много.

Сама специфика Академгородка как социального проекта, соединяющего науку и образование, способствовала появлению такого человеческого содружества. Ведущие сотрудники ИИФФа работали по совместительству в НГУ, обладали безграничной возможностью влияния на молодую аудиторию; под воздействием их мужского обаяния, противостоять которому было трудно, оказывался прежде всего ее девичий состав. С этим феноменом я сталкивалась всюду — и в Нижнем Новгороде, и в Горно-Алтайске, — но не в таком, как в Академгородке, масштабе. Процветал и культ девичьего преклонения перед любимым преподавателем, и преподавательский фаворитизм. В среде институтских мачо привычным было гордиться мужскими победами, количеством полоненных девичьих сердец. Здесь многое зависело от характера фаворитки, однако за одержанные на этом фронте победы так или иначе следовало платить: кому-то — покровительством при сдаче зачетов и экзаменов, а другим — устройством на работу, помощью в защите диссертаций… Но, проникнув путем мужского покровительства в научную среду, далее надо было подчиняться ее законам: выполнять плановые задания, иметь публикации, представлять годовые отчеты, и здесь у многих возникали серьезные затруднения.

Гранинский образ грозы не случаен: вся атмосфера Академгородка 60—70-х годов дышала грозовой нацеленностью на успех. Если могут другие, почему не я?! Престиж научной степени был велик и сам по себе, к тому же сопровождался всякого рода материальными привилегиями — в сфере квартирного обеспечения, продуктового снабжения и медицинского обслуживания, поездок за границу и т. д. Желание стать кандидатом наук и закрепиться в должности научного сотрудника не соответствовало иногда доступным возможностям его утоления, обретая подчас криминальную окраску.

Своеобразие моего положения после избрания председателем месткома заключалось в том, что, оказавшись одна среди мужчин, наделенных высокими полномочиями, я испытывала ощущение холода и неуюта: хрупкая женщина, без признаков официоза в одежде, приверженная домашним ценностям («с мужем под каблуком»!) — среди демонстрирующих силу и уверенность, широко шагающих и громко говорящих мужчин. На фоне их демонстративной брутальности и мужской сплоченности моя камерность и отдельность были особенно заметны. Чем-то мое присутствие их уязвляло, может быть, отклонением всяких попыток заигрывания со мной, состоянием той идентичности, «самости», которую я в их кругу сохраняла. Вспоминается по этому поводу историческая байка: будто бы Е. А. Пешкова, измученная и уязвленная бесконечным упоминанием ее имени только как жены великого пролетарского писателя М. Горького, однажды возмутилась: «Почему обязательно жена?! Я и сама член партии эсеров!» Я тоже была «сама», быть подголоском в их дружном хоре не собиралась, и доказать это в скором времени представилось не только возможным, но и необходимым. Тогда неразрывно обозначилась моя роль председателя месткома, профессиональный имидж... но главное — моя «самость» как члена партии эсеров.