Игорь Ягупов - Факультет

Он знал море книг, до которых у меня не доходили нервы. Именно нервы. Ибо руки мои были на месте. И эти руки держали эти книги. Но уже к третьей странице нервы мои иссякали… Альберт же Сергеевич прочел их все, запомнил содержание и даже мог доступно пересказать его нам более или менее близко к тексту

Но иногда доступность лекций Смирнова обращалась против нас. Это бывало в те редкие моменты, когда мы проходили писателей хороших, тексты которых мы прекрасно знали. Вот это была мука мученическая!

– И тогда в Москву приехал дьявол, – говорит, раскачиваясь, Альберт Сергеевич. – Там, в романе, он сразу так, правда, не называется. Его фамилия – Воланд. Во-ланд. С «д» на конце. В-о-л-а-н-д. С «д» на конце…

Мы мученически закатываем глаза, зеваем, нервно чешемся во всех местах.

На таких лекциях мы платили за все…

68.

– За сладострастным влечением к России в творчестве Блока появляется город Медного Всадника – Петербург. Это как бы город, расположенный под великим городом Энрофа. И уже не Даймон, а какое-то исчадие Дуггура водит поэта… – эту ахинею я несу на литературной критике.

Мы разбирали доклады. Тема нашего с Дуничевой – «А. Блок. Попытка суда над ним в критике 20 века». Я докладываю по «Розе мира» Даниила Андреева. Уже само название книги мне не понравилось: оно обещало самые мрачные виды на чтение.

– Жанр – видение, – прочел я в аннотации и вздрогнул от предчувствий. Когда же я начал читать, то понял сразу, что Данечку не надо было в тюрьме баловать бумагой и чернилами…

Иванова внимательно вслушивается в наш с Данечкой бред о Дуггуре и Даймоне… Неужели она что-то в этом может понять?

69.

«Иванова не любила Маринку Дуничеву». Запись сделана со слов самой пострадавшей, т.е. Дуничевой. Маринка грешила на случай, столкнувший ее с Ивановой еще на первом курсе под стенами общежития. Что делала Дуничева у оплота студенческой вольницы – понятно: кликала судьбу. Но что там делала Иванова? Это покрыто мраком, единственной светящейся звездочкой в котором является Маринкина сигарета…

Это были старые патриархальные времена, когда курение еще не приветствовалось в среде субтильных первокурсниц. По ее собственным словам, Маринка завидела Иванову слишком поздно, чтобы выбросить окурок. Иванова поздоровалась с Дуничевой и прошла мимо…

– Лучше б я ее сожрала, – людоедски жалилась мне Маринка уже на третьем курсе.

– Иванову?!

– Да нет, сигарету.

– Марин, ты преувеличиваешь, – вразумляю я ее. – Иванова в тебе души не чает…

О, как я ошибаюсь, как я ошибаюсь! Мой годовой план по ошибкам выполнен на одном этом случае. Когда на пятом курсе мы сдавали Людмиле Львовне теорию литературы, Маринка в качестве дополнительного вопроса получила следующий:

– Курить еще не бросили?

Да, не любила Людмила Львовна Иванова Маринку Дуничеву…

70.

В личной жизни Людмилы Львовны чувствовался какой-то надрыв, который один только и способствует занятиям искусством и привлекает к себе, толкая вас навстречу некоему тайному знанию.

С Людмилой Львовной хорошо бы было встретиться в ночь под Рождество где-нибудь в зале при свечах. И в разноцветной мишуре. И с запахом хвои, апельсинов и старых книг. Чтобы поговорить о Коте Бегемоте с Коровьевым или о Фаусте. Или о том, зачем мы живем и что движет мир вперед: наша жажда жизни или наше стремление к смерти… Причем совсем не обязательно было бы с ней соглашаться. Я же не говорю – соглашаться, я говорю – поговорить.

Людмила Львовна – человек искусства, алхимик от литературы. Вокруг нее в полумраке мерцают тени героев прочитанных книг. Жизнь идет, годы плывут… Остается только литература – вечная и странная страсть некоторых людей, стремящихся в бездну, сокрытую от глаз большинства…

71.

Как-то так получилось, что Людмила Львовна нас начала, и она же нас и закончила: на первом курсе она вела у нас введение в литературоведение, а на пятом – теорию литературы.

– Образность, главное образность, – говорила она нам на литературоведении. – Что вы чувствуете, прочитав это?

Вика Куклина, прочитав «Шинель», увидела кулак.

– Вот, в этой девочке что-то есть, – воодушевилась Людмила Львовна. – Не знаю, как пойдет дальше, но что-то чувствуется.

А дальше не пошло. Это было в начале первого курса, и спустя несколько месяцев Вика бросила институт. Мне до сих пор интересно, кто же из них ошибся – Иванова или Куклина?

А мне лично всех было жалко на первом курсе: и Акакия Акакиевича, и дядюшку Жюля, и еще кого-то там…

72.

Суровость пришла с возрастом. С видом гестаповца, выбирающего из списка жертву для расстрела, я вожу на пятом курсе пальцем по перечню вопросов к теории литературы:

– Задачи и цели изучения теории литературы.

– Литературоведческая мысль до начала 19 века.

– Литературоведческая мысль 19 века.

– Художественный образ.

– Искусство и действительность.

– Идея художественного произведения.

– Сюжет художественного произведения.

– Композиция худо…

Принадлежа к особо отличившимся на семинарах (без ложной гордыни признаюсь, что доходило нас до тех семинаров так мало, что пришедшим приходилось отличаться всем) я имею право вместо экзамена взять один вопрос и подготовить по нему доклад.

– Искусство и действительность… – бормочу я, – искусство и действительность…

Жертва, похоже, выбрана.

Вскоре вечерочком я отлавливаю Людмилу Львовну в коридорчике, она ведет меня в крохотную медицинскую аудиторию, увешанную скелетами и кишками, где я и доверяю ей интимным шепотом результаты моих исследований…

73.

– Мы в деревню не поедем! – твердо сказали мы на распределении.

– А надо бы, – уверил нас какой-то толстый дядька из областного комитета по образованию.

– Нет!

– Вам еще «госы» надо сначала сдать… – угрожающим тоном заметил декан Сомов, косясь куда-то в сторону.

– Нет! Мы все равно не поедем. Ни за что. Нас зароют там, где мы окончили институт!

И мы не поехали…

74.

Крутая Дресва.

Это не ругательство. Это название деревни из одноименного романа местного маститого писателя.

Перед самыми «госами» нас осчастливили литературным краеведением. И Людмила Тимофеевна с энтузиазмом ведает нам о Виталии Семеновиче Маслове, который эту «Крутую Дресву» и написал нам на погибель.

Мысли наши уже, как у исповедавшегося больного, – в мире ином. Мы практически уже закончили институт и впереди у нас только «госы». Только «госы» и… это вот проклятое краеведение.

Лица у нас отрешенные. Мы даже не шумим. Нет.

– Все произведения Маслова объединены одним местом действия – деревней Крутая Дресва, – радостно сообщает нам Пантелеева.

Кто-то вежливо кивает. Мол, ну что ж с ним поделаешь.