Дальневосточные путешествия и приключения. Выпуск 11

Луна зашла за макушку островка и свет маяка стал неразличим. Поднимался ветер. На поручни, на футляр фотоаппарата, на нейлон куртки садилась горькая морская пыль. На берегу светилось несколько окон, и Птичий вдруг напомнил картину Чюрлениса. На ней остров, одинокая скала среди застывшего вечернего моря, и от огней к нижнему краю картины тянутся спокойные световые стежки. На этом сходство кончалось. Наше море хмурилось, и не зря старшина баржи заторопился сниматься на Камчатку.

Баржа запрыгала по барам — бурунам, возникающим там, где речное течение встречается с морской волной. Я перешел на корму, там вроде бы можно было присесть, но не успел устроиться, как мы с ходу вылетели на мель.

Рядом кто-то припомнил черта и старшину с другой баржи Зозулю. Про того в Усть-Хайрюзове говорят, что он все сроки приливов и отливов знает получше самой Луны, эти приливы вызывающей. Но Зозуля в те часы спокойно спал в своем береговом домике. А сменщику... долго еще сменщику учиться водить баржу на остров и обратно без осечек и задержек.

Взревел мотор, из-под винта хлестнул фонтан воды вперемешку с галькой, баржа по-собачьи водила носом, старшина нащупывал слабину мели. Через полчаса сообразили, что засели накрепко. Оставалось только ждать утра.

К рассвету море придвинулось к берегам, баржа всплыла и легко потянулась к устью реки. Море скрылось за излучиной песчаной косы. Впереди виднелись окраинные домики села с огородиками, обтянутыми остатками старых сетей вместо ограды. Над тундрой еще колыхался туман, а навстречу нам, от причалов рыбозавода, спешили уже первые утренние сейнера.

В жизни человека бывают иногда такие обстоятельства, когда то, что происходило с ним, запоминается навсегда с необычайной подробностью.

Мне врезалось в память давнее знакомство с писателем Николаем Дмитриевичем Наволочкиным. Связывало нас с ним в ту пору хабаровское общество коллекционеров, где мы значились в списке нумизматов. У Николая Дмитриевича, помнится, была превосходная коллекция монет, чем он гипнотически притягивал к себе местных нумизматов. Об увлечении Наволочкина был написан рассказ Григорием Ходжером. Но, кроме монет, Николай Дмитриевич коллекционировал и бумажные деньги и боны, обращавшиеся на территории Дальнего Востока с тревожных времен революции. Результатом этих разысканий стала увлекательно написанная им книга «Дело о полутора миллионах».

Однажды с Николаем Дмитриевичем мы сидели за его огромным столом, заваленным планшетами, в которых хранились монеты, и горячо обсуждали находки новых средневековых чжурчжэньских монет в Приморье, где он, между прочим заметил: в селе Николаевке, где он родился и где жила его старая мать, жители находят множество черепков древних сосудов, бронзовые изделия.

— Интересно было бы взглянуть на эти находки, — сказал я.

— Это просто устроить. Николаевка сразу за мостом, что через Амур. Добраться можно в любое время поездом, — участливо произнес Николай Дмитриевич.

Ранним майским утром я ехал в переполненном вагоне пригородного поезда в Николаевку. Не прошло и часу, как дремавший рядом старичок, повернувшись ко мне, сонно пробормотал: «Сходь, твоя Николаевка. Да только дуй скорехонько к автобусу, что у станции дожидается. А там, разом, и в самое село угодишь».

Выйдя из автобуса, я направился на край села к картофельному полю, вблизи реки Тунгуски. Я подхожу к полю, а взгляд мой уже выхватывает бесчисленное множество торчащих из земли светло-серых, самых причудливых по форме черепков. Человек, пусть даже не питавший интереса к археологии, не мог не поразиться их обилию.

В Хабаровск я возвращался переполненный тревожным чувством первооткрывателя, едва таща с собой в общежитие треть рюкзака черепков. Но волнующее состояние длилось недолго: скоро я понял, что черепки обречены на безвестность и молчание, если они только не попадут к специалистам. Черепки продолжали пылиться под кроватью в посылочном ящике еще несколько месяцев.

Наконец, я не выдержал натиска сомнений. Отобрав самые, на мой взгляд, любопытные черепки, я пришел в лабораторию судебной экспертизы к своему приятелю и упросил его сделать фотографии черепков. Сраженный столь странной просьбой, приятель вскоре вручил мне десятка три отменных отпечатков. Прощаясь, он тихо спросил:

— Зачем тебе черепки?

— Да просто интересно мне, сколько им веков или даже тысячелетий...

— Где взял?

— Собрал в поле.

— Кто их лепил?

— Не знаю, ничего не знаю... Потому тебя и просил сделать фотокопии. Вот отошлю археологам и тогда отвечу на твои вопросы. Если, конечно, ученые захотят с этим возиться.

Фотографии я незамедлительно отправил, надписав на упаковке бандероли: Новосибирск, Сибирское отделение АН СССР, Институт истории, филологии и философии, Алексею Павловичу Окладникову.

Весной ко мне пришел пакет от Алексея Павловича. Фотографии он вернул, но на обороте их замелькали надписи, сделанные рукой Алексея Павловича: «чжурчжэни», «чжурчжэни, Бохай?», «мохэ». Страннее слов я тогда, казалось, не встречал.

В приложенном письме Алексей Павлович пояснил, что керамика преимущественно чжурчжэньская, есть несколько фрагментов, которые следует отнести к племенам мохэ. Но самыми волнующими оказались строчки в конце письма. Алексей Павлович писал, что может взять меня в экспедицию, о чем предварительно сообщит несколько позже, поскольку до начала полевого сезона оставалось еще три полных месяца.

В эти три месяца, раздобыв литературу по археологии Дальнего Востока, я усиленно штудировал ученые труды, и постепенно для меня прояснилось кое-что из древней истории Приамурья.

В середине июля из села Вознесенского пришла телеграмма: «Двигаемся Нижние Халбы, где будем два дня, Можно догнать катером из Комсомольска. Там свяжитесь директором школы относительно дальнейшего движения. Телеграфируйте Нижние Халбы. Окладников».

Через два дня я сидел на бетонной набережной Амура в Комсомольске в ожидании катера, который вечером должен будет увезти меня в древнее нанайское село с экзотическим, загадочным названием — Нижние Халбы.