Дальневосточные путешествия и приключения. Выпуск 11

Я замер. Передо мной стоял на редкость крупный по своим размерам кабан-секач. Его высота в холке переваливала далеко за метр, а общая длина тела составляла более двух метров. Вздыбившаяся на загривке щетина, огромная голова с налитыми кровью глазами, полуоткрытая пасть, изрыгающая кровавую слюну, пожелтелые от времени кривые ятаганообразные клыки... Кабан был страшен, но и по-своему красив. Первый раз в жизни стоял я перед рассвирепевшим и небезопасным зверем, не чувствуя никакого страха. Но странное дело, я не мог поднять ружья и выстрелить в такого изумительного красавца. Очарованный могучим вепрем, стоял я перед ним как завороженный, любуясь гордым лесным великаном. Нас разделяло не больше пяти метров. Несколько минут мы простояли с затаенным дыханием, разглядывая друг друга и что-то выжидая. Но вот зверь ударил землю копытом тряхнул тяжелой головой, заскрежетал клыками и как спиральная пружина стал сжиматься, сводя передние ноги к задним. Он был готов сделать бросок в мою сторону, чтобы нанести удар клыками, но страх перед человеком удерживал кабана. Секач громко фыркнул, еще раз проскрежетал клыками и повернул тяжелую голову, забрызганную кровью, в сторону, как бы не желая встретиться взглядом со мной. Затем он переступил с ноги на ногу, развернулся и неторопливо затрусил по склону. Его темно-бурая туша замелькала в густых зарослях орешника.

Долго смотрел я вслед уходившему от меня вепрю, уносившему с собой тайну недавнего поединка с шатуном. Я не жалел о том, что этот зверь не пробудил во мне охотничьего азарта и не прогремел мой зловещий выстрел. Убить такого редкостного красавца и храброго бойца, не дрогнувшего перед медведем, я не мог.

Пусть старый секач останется в своей стихии живым и невредимым, как редкий экземпляр и живой памятник нашей прекрасной фауны. Я даже хотел что-то крикнуть ему на прощание, но в это время в густом пихтаче Большой седловины, откуда несколько минут назад вышел матерый кабан, снова загудел баритон Бурлака. Почти бегом я направился туда. Осторожно раздвигая низко нависшие сучья пихтача и ельника, перелезая через валежник, стараясь не шуметь, пробирался я вперед, держа наготове свой неизменный оленебой. Бурлак учуял мое приближение, удвоил злобу. Не доходя до него несколько метров, я остановился, передохнул, огляделся, проверил ружье и шагнул вперед. У корневища большого выворотня издыхал огромный медведь. Он слабо защищался от наседающей собаки. Пытался подняться на ноги, но это ему не удавалось. Позвоночник шатуна был поврежден, заднюю часть его тела парализовало. В левом боку зияла большая рана, через которую вывалились внутренности. Хозяин тайги был беспомощен и жалок. Рана, нанесенная секачом, оказалась смертельной, и гибель зверя была неизбежна.

Не желая быть свидетелем тяжких страданий несчастного, я вскинул ружье...

Однажды осенью я возвращался с охоты, измученный трехдневными поисками медведя. Жена встретила меня как-то необычно — с укоризненной усмешкой:

— Вот ходил ты по тайге, ноги бил впустую, время зря теряешь, а медведь под носом ходит, всех кур на птицефабрике поел. На вот, почитай!

Вот что сообщал мой старый приятель Григорий Иванович Махин, бригадир птицефабрики: «Уважаемый Николай Константинович, беда у нас: медведь повадился ходить на летний птичник. Корежит летние домики и пожирает кур. По сотне за ночь, а за вчерашнюю ночь слопал полторы сотни. Ежели его не уничтожить или не угнать с наших мест, то он разорит птицефабрику. Я хотел сторожей добавить, да никто не идет, боятся. Выругай, Константиныч, приезжай, пожалуйста, накажи косолапого за его разбой. Григорий Махин».

Я задумался: почему медведь ходит на птичник? Что его гонит туда? Голод? Нет, это не так, нынешний год урожайный: есть желудь, кедровый орех, малина, брусника, голубика, рябина, овес рядом с птичником, а он прет за курами. Видимо, этот медведь не раз ел мясо какого-то животного. Оно ему очень понравилось, зверь становился все более плотоядным, и вот соблазнился курятником. Птицы оказались легкой добычей, теперь мишка будет ходить в курятник, пока не пожрет всех кур, если ему не помешают. От такого медведя можно ожидать еще больших неприятностей: начнет резать домашний скот, ломать ульи на пасеках и пожирать мед вместе с пчелами. Он вполне может стать и шатуном, тогда серьезная опасность будет угрожать людям.

Рано утром следующего дня я был на летнем птичнике, встретил там Махина и сторожа. Последнего звали Степаном Савельичем. Был он лет семидесяти, среднего роста, сухощавый, с черной цыганской бородой и карими глазами. Не по годам подвижный, веселый и словоохотливый.

— Ну, Степан Савельевич, рассказывай, что тут у вас произошло?

— Да вот, медведь повадился каждую ночь. Придет, косолапая бестия, ночью, а то и с вечера. Надысь совсем по светлому пришел. Подойдет к летнему домику, ухватит его лапами и давай трясти. Куры попадают с насеста на пол, а он собирает их, сонных. Наберет целую охапку и уходить станет, а куры-то проснутся, закудахчут, крылья выпростают и разлетятся по всему птичнику, а он за ними. Вот и гоняется всю ночь за птицами. Поймает какую, даванет ее лапой — курицы как не бывало, а то голову зубами раздавит. Потом сожрет добычу и снова домики корежит, язвило ему в живот, так до самого утра и хозяйничает.

— А не пытался напугать его — собаками или выстрелом из ружья?

— Ружье-то есть, да стрелять нечем, пулю надо, а у меня патроны дробью заряжены. А собаки наши боятся его. Как только он появляется в дальнем углу — он больше оттуда заходит, со стороны Горелого ключа, — собаки учуют его, хвосты подожмут, по будкам разбегутся и сидят в них, пока медведь не уйдет. На него бы ваших собак, они бы ему показали кузькину мать.

Савельич посмотрел на моего Казбека и погладил его по загривку. Казбек радостно принял ласку Савельича.

— Была у меня хорошая собака, Константиныч. Моряк по кличке, с хорошего теленка ростом, смелый и умный был пес. Никого, бывало, не пустит на птичник, ко мне тоже никого не подпускал без моего разрешения. Если я здоровался с кем-либо за руку, то этого человека Моряк признавал за своего, переставал рычать и начинал ласкаться, вилять хвостом. Никуда меня одного не пускал, все со мной, все около меня. Вот Григорий Иванович знал его.

— Да, хороший был пес, ничего не скажешь— сказал Махин.

— А где же теперь он? — спросил я.

Тот нахмурился, глубоко вздохнул:

— Погиб...

Старик как-то ссутулился, будто на его плечи навалили тяжелую ношу, и отвернулся, чтобы скрыть от нас навернувшуюся слезу и страдальческую печаль. Успокоившись, он рассказал:

— Намедни медведь пришел с вечера, совсем еще светло было, ну и давай куриные дома корежить. Я и пустил Моряка на него. Сначала медведь испугался, когда Моряк хватил его за «штаны», и пустился наутек. За изгородью собака осадила его, тогда и пошла у них потасовка. Моряк лает, медведь рычит, рявкает, а я кричу что есть мочи: «Ату его, Моряк, ату! Так его, так!» Услышал мой голос Моряк и еще злобнее стал нападать на медведя. Потом, слышу, завизжал мой Моряшка, и все стихло... Я испугался. Ну, думаю, порешил его косолапый. Что делать, не знаю. Бежать на выручку — боюсь, и Моряка ведь жалко, аж сердце защемило в груди. Ну, думаю, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Зарядил одностволку крупной дробью, взял топор и айда выручать друга. Бегу к тому месту, где потасовка происходила, смотрю — навстречу мне ползет Моряшка, весь в крови, и внутренности за ним тянутся. Скулил так, что слезы потекли у меня, а чем поможешь?