Сергей Довлатов - Переписка С.Д. Довлатова с И.П. Смирновым

Обнимаю. Кланяйся твоему семейству. Рената шлет приветы.

Всегда твой

6 июня 86

Игорь

1. 26 апреля 1986 на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС произошел взрыв, полностью разрушивший реактор. В зависимости от погоды радиоактивные осадки выпадали далеко за пределами Чернобыля.

2. Владимир Соломонович Тольц (род. в 1944) — историк, в 1982 депортирован из СССР, с 1983 сотрудник «Радио Свобода».

3. В «Беседе» (1986. № 4) под инициалами И. С. напечатана статья «Ванна Архимеда».

4. Татьяна Михайловна Горичева (род. в 1947) — с начала 1970-х активная участница молодежного христианского движения в СССР, окончила философский факультет ЛГУ, в 1980 была вынуждена покинуть страну.

***

63. Сергей Довлатов — Игорю Смирнову

20 сент. <1986>

Дорогой Игорь! Прости, что долго молчал, — было вялое лето, дача, праздность, переедание, самокритика и т. д. Хотя помню, что твое сообщение о радиоактивном дожде меня довольно сильно напугало. Одно дело — читать в газете про почти абстрактное зло, и совсем другое — твой личный знакомый, принимающий калий-йод, и не под Киевом, а в Мюнхене. Когда-то, еще в пору лагерной службы, я вдруг узнал, что в одном из соседних подразделений задушили сержанта по фамилии Далматов, и очень испугался. Смысл испуга можно выразить примерно так: «Оказывается, смерть бродит среди людей моего типа». Прости за такие мрачные ассоциации. Надеюсь, ты здоров, как и обещал тебе врач.

Мои дела идут неважно. Правда, «Ньюйоркер» взял еще два рассказа[1], но зато «Кнопф», убедившись, что две моих книжки экономически провалились, следующего контракта не желает. В принципе есть масса других издательств, но мне неловко лишний раз беспокоить агента, он богатый человек и занимается более рентабельными клиентами. В общем, все это тебе понятно.

Ничего, кроме халтуры для радио, я давно не пишу и, как говорится, ушел в частную жизнь, а конкретно — получил в подарок трехмесячную таксу по имени Яша. Это — чудо цвета говяжьей сардельки, умненький и самолюбивый квазимодо. Наверное, я сообщал тебе, что наша Глаша на 16-м году жизни умерла.

Отчасти из любопытства, отчасти по радио-необходимости я прочитал три советских сенсационных произведения: «Печальный детектив» Астафьева, «Плаху» Айтматова и «Антракт» Эдлиса. Эдлис — искусственная либеральная чепуха с конформистами, нонконформистами и девушкой из народа, Айтматов — многословная азиатская ересь с философскими отступлениями на уровне: «Цена ценой познается», Астафьев — лучше других, там хоть честная горечь и ужас перед жизнью. Все три повести связаны с сумбуром в идеологии. Такое ощущение, что в этой области царит растерянность и неясно, чем это кончится. Гумилева они в конце концов и кое-как издадут, но до Бродского с Солженицыным дело не дойдет еще лет двадцать. Что же касается «Защиты Лужина», то странно, что ее не издали в 50-е годы, вместе с Буниным.

Твои подельники Жолковский со Щегловым выпустили толстую книгу[2], которую я энергично похвалил по радио и в печати, но которая мне, к сожалению, не понравилась. Они создали какой-то народный структурализм, все стало понятно, но довольно тоскливо. Наверное, ваш структурализм, как и настоящие стихи, должен быть по-хорошему непонятен. Когда читаешь Тартуские сборники, ощущаешь здоровую приниженность, а Жолковский встал вровень с читателем, и зря. Вообще, доля непостижимости требуется в любом хорошем чтении, во всяком случае для меня. Я двадцать лет повторяю: «Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши, налетели на мертвого жирные карандаши…»[3], и до сих пор не вполне понимаю, что это значит, да и понимать не хочу.

Бродский кое-как оправился и уехал в Лондон. Его книга прозы (500 страниц), насколько я понимаю, не вызвала той реакции, на которую он рассчитывал. Вообще, американское бескультурье нарастает. Ты не поверишь, но даже за те семь лет, что я живу в Нью-Йорке, качество телефильмов и, например, книжных обложек заметно ухудшилось. Представь себе, даже одеваться стали хуже. То есть практически исчез за эти 7 лет так нравящийся мне вневременной тип молодого человека в джинсах, свитере и куртке. Молодежь все заметнее «не одевается (как писал Герцен), а рядится»[4]. Джаз, между прочим, тоже испортился. Все то, что нам нравилось, перешло на «малую сцену» и уже не связано с большими деньгами, а значит, будет стремительно хиреть. Бродский говорит, что большинство американских поэтов, начиная со Стенли Кьюница[5], хуже Шестинского[6].

Тем не менее жить надо здесь, хотя бы потому, что каждый второй прохожий говорит по-английски хуже меня.

Будь здоров, обнимаю тебя. Привет Ренате.

Напиши, чем кончилось дело с радиацией. Когда я летом рассказал об этом Иосифу по телефону, он сказал: «Ни <���…> себе!» Никто не готов к тому, что это может случиться со знакомым.

Твой

С.

1. «Uncle Aron» («Дядя Арон»), trans. by Anne Fridman (October 12—20 1986); «Uncle Leopold» («Дядя Леопольд»), trans. by Anne Fridman (Jule 5—13 1987).

2. См. примеч. 3 к письму 46.

3. Строчки из стихотворения Мандельштама памяти Андрея Белого «Голубые глаза и горячая лобная кость…» (1934).

4. В «Новом американце» (1980. № 29, 27 августа—2 сентября) в «колонке редактора», озаглавленной «Надену я черную шляпу», С. Д. ставит эпиграф из «Былого и дум» Герцена: «На Западе люди одеваются, в Москве — рядятся».

5. Стэнли Кьюниц (Kuniz; 1905—2006) — поэт, критик, редактор.

6. Олег Николаевич Шестинский (1929—2009) — поэт, переводчик, публицист, в 1971—1973 — председатель правления Ленинградского отделения Союза писателей.

***

64. Игорь Смирнов — Сергею Довлатову

Дорогой Сережа,

очень надеюсь, что несколько мрачное настроение, вполне понятное в нашем переходном возрасте и охватывающее меня тоже время от времени, не будет держать тебя долго. У меня было такое же в мае — июне, но теперь прошло, может быть, потому что физически я чувствую себя вполне благополучно. Напуганный сердечными приступами, я бегаю вокруг дома три раза в неделю. Лягавые собаки делают стойку. Прочие не замечают.

Тольц божился, что будет регулярно заказывать тебе передачи на радио. В конце июня в Париже видел Генку Шмакова, ничуть не изменившегося и не забывшего ни одного из слов своего ленинградского жаргона. В сентябре мы с Ренатой всячески рекламировали Битова, который приехал в Зап. Берлин вместе с Евтухом и Вознесенским. Рената интервьюировала его и представляла берлинской публике. Чтение битовское неожиданно удалось («Пушкинский дом» переведен на немецкий и был встречен газетами пренебрежительно, чего на самом деле не заслуживает). Битов пил без передыху и жаловался на неуважительное отношение к профессиональным алкоголикам в СССР. Из его рассказов: после писат<���ельского> съезда он подошел к Вознесенскому и спросил того, почему он не упомянул фамилию Битова в своей речи. Вознесенский: «Нужно дорасти до этого, Андрей». Похоже, что Битова теперь будут выпускать. Зап. Берлин произвел гнетущее впечатление: стена не отгораживает этот город от советской шушеры, которая чувствует себя там как дома. В августе был в Шотландии, шотландцы и англичане кажутся более странными, чем китайцы. Они постоянно создают себе непреодолимые трудности, как-то: невкусно готовят («невкусно» — не то слово: с пренебрежением), не топят квартиры зимой, не согласовывают расписание поездов и автобусов и пр. и пр. Все это делается только для того, чтобы доказать себе и окружающим, что человек может жить и в этих тяжких обстоятельствах. Я понял, почему англичане с такой легкостью ввязываются в войны: в мирное время они ежеминутно готовы пожертвовать жизнью — переход от мира к войне для них просто незаметен. Очень смеялся над «народным структурализмом» Жолковского/Щеглова. В том же направлении, что и они, эволюционировал Вяч. Вс. Иванов, но он при этом еще и осоветился. А Лотман между тем был в Норвегии. А Лихачев — в Италии. Вскоре вышлю тебе очередную «Беседу» с очередной моей не литературоведческой статьей[1], обезображенной опечатками. Скажи Иосифу при случае, что немецкий актер Цишлер[2], который читал в Берлине рассказ Битова перед публикой, подарил Битову пьесу Иосифа по-русски, а Битов (сорвиголова), отказавшийся взять в СССР те книжки, которые я ему привез, эту взял-таки (Цишлер, кстати, перевел «Мрамор» на немецкий с английского; мы с ним подружились).