Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Продолжаю выписку, так как дальше письмо это, касаясь прямо событий в Тоскане, становится еще интереснее:

Мы тут колебались между республикою и возвращением к прежнему [453] Речь идет еще не о реакции, а о примирении с партией Великого Герцога. – Прим. автора . . С одной стороны, горько отказываться от собственных убеждений и от собственного дела [454] Джусти признает своими убеждения крайней партии и, кажется, не думает, что, поддерживая министерство сперва Ридольфи, потом Капони, он действовал против этих убеждений. Но он все еще продолжает быть в разладе с Гверрацци. Человек, по преимуществу, увлеченья, он слишком отделяет в голове своей личности от убеждения, от принципа, ею представляемого, и на практике слишком смешивает их. ; но с другой стороны, озабочивают сильно Тедески: они уже повернули к нам. Гверрацци – с ним и всё собрание – а с ним и весь народ – то храбрятся, то как будто готовы на переговоры, на мировую. Происки кружков, – люди продажные и беспокойные, а также немногие заблуждающиеся честные люди – стремятся к крайностям и отбивают возможность действия у Гверрацци, как прежде у Ридольфи и у Капони…

Я не хочу опять идти в депутаты. На этом настаивают; у меня там есть еще несколько друзей, которым мне не хотелось бы отказать: но и против совести поступить я не хочу и не умею. К тому же я рожден для того, чтобы быть в партере; те, кто меня гонят в ложу, хотят уничтожить меня. У меня такие фибры, что обыкновенно их ничем не возмутишь и не потрясешь; но едва взойду на трибуну, внутреннее волнение отнимает у меня возможность говорить и думать: чувствую, что много нужно сказать, а кончу тем, что ничего не скажу. Я не имею ни малейшего желания идти в собрание для того, чтобы бормотать всякий вздор, или стоять как столб, не говоря ни слова. Я уже ни на кого не сержусь, но я поотведал волчьих зубов, и с меня довольно. Время покажет, кто прав; я же себе не изменяю: чем был, тем я буду, как бы ни ругали мена за это… Разделим грех пополам, поставим надгробный памятник прошедшему, и больше прежнего будем друзьями…

Корона или Фригийская шапка – всё равно, а худшее для народа междоусобная неурядица.

Талант Джусти оборвался сразу, замер, словно нерв, прижженный разъедающей кислотой. Старчество, которым дышит уже приведенное выше письмо к другу, начинает одолевать его. Едва кончалось раздражение, еще поддерживавшее в нем страстность порывов и силу увлечения, он умолк. В его стихотворениях мы не найдем агонии охлаждающегося вдохновения, последней борьбы с смертью, на которую верный победитель всегда кладет свою тяжелую печать…

Отказавшись от дальнейшего участия в делах политических, Джусти доживает простым свидетелем событий, следовавших одно за другим с лихорадочной быстротой. Примирение, которым заканчивает он свое письмо к Лоренцо Марини, – ненормальное состояние его духа. В искренности его грешно было бы сомневаться. Но тем хуже, тем более тяжелое впечатление производит оно. Это предсмертная facies hippocratica [455] Лик умирающего ( лат ). внутреннего человека, который смело принимал жизнь, со всей ее беспощадной борьбой, который увлекался, и иногда в разные стороны, но «не отдавал себя», а стоял крепко за то, что, под влиянием минуты, считал за лучшее свое достояние.

Как ни мало можно сочувствовать деятельности Джусти, как депутата, – грустно тем не менее думать, что его последние дни были отравлены хуже, чем зрелищем кровавой реакции 1849 г., каким-то раскаянием, сомнением в себе, готовностью принять на себя половину греха людей, которых он напрасно может быть, но страстно ненавидел, пока был живым человеком. Кто знает, как подобного рода уроки действуют на некоторые организмы, тот не примет за фразу слова Джусти о самом себе по поводу Dies irae, пропетого над ним уличными мальчишками…

Но еще раз оживляется он, как труп под влиянием гальванического тока. И роль гальванического тока разыграл на этот раз Радецкий.

Плодом этого восстания из мертвых являются несколько эпиграмм, тяжелых, пропитанных скорбью и желчью, но они едва напоминали о цветущей поре его деятельности.

Хотя смерть избавила самого Джусти от преследований, но стихотворения, пережившие автора, были до 1859 года предметом самых ревностных гонений. Это, впрочем, никого не удивит: сам поэт поставил эпиграфом к ним следующие слова: « Rubino i ladri, – è il lor dovere: il mio: è di schernirli » [456] Воры воруют – это их долг; мой – их высмеять. .

Это его девиз, которому, как Баярд [457] Французский рыцарь и полководец времен Итальянских войн (нач. XVI в.), прозванный «рыцарем без страха и упрека». , он остался верен.

Внимательный читатель, разглядывая стоящие на книжной полке первые два тома Трилогии – «Записки гарибальдийца» (2016) и «Последний венецианский дож» (2017) – вместе с выпускаемым ныне, надеемся, заметит, что корешки книг составляют вместе итальянский триколор, зелено-бело-красный стяг. Таковым был изначальный замысел издателей – дать, даже типографским образом, главный смысл этого корпуса сочинений Льва Ильича Мечникова, и, с оговорками, главный смысл жизни автора, гениального россиянина, итальянского патриота.

Вне сомнения, интересы и увлечения Л. И. Мечникова не ограничивались лишь одной Италией – он писал глубокие труды о других странах (о России, Японии, Испании, Германии и др.) и на другие темы (об основах общественности и нравственности, о зарождении и развитии цивилизаций, об эволюционных и революционных путях развития общества, о культуре и укладе жизни народов и т. д.), однако все-таки его первая любовь была отдана Италии, а Мечников был однолюбом.

По отношению к воображаемому древку стяга, впрочем, цвета корешков зеркально перевернуты. И этого трудно было избежать – начальный том имеет преобладающе красный цвет – цвет рубашки, которую надел юный Мечников, вступив в армию Гарибальди.

Нынешний же зеленый корешок – под стать полям и лесам «итальянских земель», вынесенных в подзаголовок третьего тома, в то время как промежуточный белый цвет для сборника о Рисорджименто можно интерпретировать как чистоту помыслов патриотов Италии, принявшихся за строительство единой нации.

В общей сложности итальянская Трилогия, доведенная нами до завершения, составляет почти тысячу страниц: мы полагаем, что собрали все очерки, опубликованные Мечниковым об Италии. За рамками остались две статьи – о братьях Бандьера и о Джузеппе Маццини: известно, что они были написаны им для российских журналов, но так и не увидели свет из-за цензурных ограничений. Быть может, когда-нибудь они будут обнаружены… Не включены нами также архивные документы, в том числе описания итальянских реалий, рассыпанные в богатой переписке Мечникова с самыми разнообразными персонами – друзьями, соратниками, издателями. Архивные разыскания – это следующий возможный этап постижения творческой биографии автора.