Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Поэт : Герои, герои! – Что вы делаете?

Герои : Мы полируем будущее.

Поэт : (В сторону: тем лучше для нас!) Но о настоящем что вы думаете?

Герои : Всё и ничего.

Поэт : (В сторону: так и есть!) Что за славный народ! Ну, а Италия что же?

Герои : Пока мы ее отдадим кормилице.

Поэт : Кормилице клерикальной или либеральной, нашей собственной или немецкой!

Герои : Пошел к черту!

Поэт : Так я и знал (про себя: вот тебе и на!)

Парламентское большинство, к которому, как депутат, принадлежал Джусти, приметно разлагалось, сознавая всё более и более несостоятельность своих паллиативных мер, перед более и более становившихся грозными событиями. Джусти до конца оставался верен министерству, которого падение приближалось. Сам Джусти, как ни утешал он себя стихотворениями вроде: I più tirano i meno , едва ли был спокоен духом, по крайней мере, насколько можно судить по тогдашним его стихотворениям. В это время, когда министерство Каппони (продолжавшее с сущности политику павшего министерства Ридольфи) готово было уже пасть в свою очередь, Джусти, вместе с некоторыми литературными приверженцами своей партии, вздумал издавать юмористический журнал или сборник под заглавием Piovano Arlotto , которого он должен был быть главным редактором, и которого целью было противодействовать юмористическим листкам крайней партии, имевшим громадный успех. Это намерение никогда не осуществилось, и Piovano Arlotto выходил гораздо позже уже под редакцией Гверрацци.

Всеобщее предчувствие сбылось скоро. Гверрацци и Монтанелли, составившие так называемое демократическое министерство, сменили Капони. Первым делом их было распустить тогдашнее депутатское собрание, составившееся под слишком исключительным влиянием административной власти.

Джусти, которого негодование против прежних своих друзей дошло до высшей степени, утешал себя в падении своей партии злыми сатирами против новых администраторов, из которых одна, в особенности направленная против Гверрацци ( Arruffapopoli – встрепыватель народов), заслуживает вполне внимания по силе таланта, колкости и меткости выражений…

Как всегда бывает в подобных случаях, мелкие журналишки стали в свою очередь нападать на павшего модерата. «Те, которые оскорбляют меня», – говорил Джусти своим приятелям, – «могли бы вспомнить, что когда я говорил, то им приходилось молчать».

Затем, вот что пишет он в это время одному из немногих, остававшихся у него друзей:

Мне поют Dies irae [451] Собственное стихотворение Джусти, написанное ИМ при начале движения Против умеренных. – Прим. автора . – оно и кстати: я больше мертвец, чем живой. Надо мною смеются – оно и дело: я сам смеялся над другими. Но я не знаю, с чего взяли, будто я возбуждал к беспорядкам, чтобы свалить потом вину на народ, что я рта не раскрывал на трибуне без того, чтобы не обругать народ и т. п.

Идут до того, что заставляют подозревать: не запродал ли я себя кому следует…

Мое знамя – порядок и свобода, насколько нам под силу. Под порядком я разумею вовсе не мертвый порядок маршала Себастьяни и собачки Людовика Филиппа.

Затем, Джусти говорит о желании своем издавать журнал, который бы проповедовал его умеренную profession de foi. Не знаю, о каком журнале здесь идет речь? Всё о том ли, о котором говорено, или о каком-нибудь другом. Но только намерение Джусти издавать журнал никогда не осуществилось по его же собственной вине, или правильнее по вине его расстроенного здоровья.

После падения министерства Каппони, Джусти отказался от кандидатуры в депутаты, но несмотря на это был всё же таки выбран народом, знавшим только его деятельность, как поэта, и потому продолжавшего любить его, как будто он никогда и не был депутатом. Джусти отвечал на объявление ему исхода баллотировки в его пользу:

Я благодарю всех добрых людей за их привязанность ко мне, которую бы мне очень хотелось оправдать, хотя каким-нибудь полезным для них делом. Но мне очень горько, что дело идет так, а не иначе; пусть же засвидетельствуют, по крайней мере, что я делал всё, чтобы остаться дома. Я чувствую, что исполню очень дурно то, чего от меня ждут, частью по своей политической неопытности, частью же и по слабости здоровья, которое служит мне вовсе не так, как я бы хотел. Я всегда дурно чувствую себя, прожив зиму во Флоренции. – Но тем не менее fiat voluntas tua [452] Да будет воля твоя ( лат .). .

Вторичное пребывание Джусти в новой представительной камере не ознаменовалось, с его стороны, ничем сколько-нибудь замечательным. Должно предполагать, что прежде он поддерживал аристократические министерства более из-за личного доверия к лицам, составившим его, чем из твердо установившихся убеждений. На этот раз он не имел никакого определенного плана действий, и даже события сильно должны были поколебать его в его прежних политических верованиях… Еще до нового избрания своего, он написал сатиру в форме разговора двух: неподвижного и полудвижущегося, под заглавием Le piaghe del giorno (современные язвы) – затем, и до самого возвращения Великого Герцога, он не писал ничего.

8-го февраля 1849 г. была раскассирована, наконец, и эта камера. Установленный триумвират созвал новую, которая должна была выбираться всеобщей подачей голосов. Джусти и на этот раз был выбран; но отказался принять предлагаемое ему в третий раз звание народного представителя. Измученный физически и нравственно, он угасал очевидно…

Привожу письмо его к Марини, с которым с детства он был в очень дружеских отношениях. Письмо это тогда же было напечатано, в одном из флорентийских альманахов:

Наши дела упали решительно, и еще хуже, чем в июле 48 года. Народ не умер, но умерла мысль, возбуждавшая его к искуплению своей свободы. Я надеюсь даже, что мысль эта, загнанная в самую глубь души, очистится там, созреет и прорвется вновь с новою силою, с большим единодушием…

Две вещи, главным образом, повредили нам: то недоверие к себе, то непомерная самонадеянность. Одна заставляла нас медлить, где нужны были порывы; другая – поступать, очертя голову…

С одной стороны люди, вечно сидящие сложа руки, кричали нам: не торопитесь!

С другой нас уличали в бездействии. А мы, среди этих двух крайностей, толкли воду, или еще хуже пожалуй. В другой раз, если только можно воспользоваться уроками, мы будем довольствоваться тем, что сделаем всё возможное, будем помнить, что мир не для тунеядцев, и что лучшее – вечный враг хорошего.

Это письмо, писанное не в минуту увлечения парламентской ссорой, рисует гораздо лучше, и может быть, даже вернее, характер Джусти и сущность его политических убеждений, чем его парламентская деятельность, и приведенный выше отрывок из письма, писанного под влиянием только что постигшей его политической неудачи.