Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

«Зачем в них это холодное, строгое спокойствие?» – лепечут посиневшие его губы, – «будь это шумный порыв энтузиазма – была бы надежда».

Но павшему тирану нет больше надежды! Он уже не смотрит на позеленевшее, искаженное самым отвратительным страхом лисье лицо своего секретаря. В благополучные для них обоих дни праздников и угнетений, изворотливый ум паразита находил тьмы хитросплетений, которыми упрочивалось их жадное владычество; но во дни гнева и буря, конечно, не его ехидная душа удержится в тощем теле: эта кровавая игра не по секретарскому характеру – тут проигрывается всё, а выиграть можно только удар камнем в голову. Один из герцогских кондотьеров – тощий изегрим [294] Персонаж (волк) из поэмы Гёте «Рейнеке-лис». , позволивший себе по старой привычке какую-то вольность с взволновавшимся на площади народом, с окровавленной головой и без оружия, с яростью в сердце, торопит своего растерявшегося хозяина:

«Подписывай, герцог. Ты медлишь, а посмотри, как там кипит это бешеное стадо. Нет, герцог, дали мы промах – не бараны они».

Солдаты потеряли и тень грубого своего нахальства; со страхом смотрят они по направлению руки кондотьера. А там поучительное для них зрелище.

Масса, недовольная промедлением, неспокойная насчет участи своих представителей, волнуется и кипит на площади. Насколько камней, брошенных ловкими руками, побили стекла герцогской залы. Доминиканский монах, будущий миссионер, Савонарола, едва может удержать своим строгим видом и разумной речью волнение.

Но герцог ничего не видит и не слышит. Сына его уводит стража; бедный юноша, которому может быть придется поплатиться за подвиги отца, бросает на него взгляд, полный самого нежного участия; но отец не замечает его. Необузданная жажда власти и страх перед грозой наполняют ум и душу герцога. Как пойманный зверек, он смутно смотрит по сторонам: да нет ли где лазейки?

Все это несравненно лучше меня рассказал г. Усси, в награду за что и получил уже от флорентийской городской общины 2000 скуд [295] Scudo (щит) – итал . серебряная и золотая монета, соответствовавшая французскому экю и чеканенная с XVI–XIX вв. .

Строгие ценители и знатоки изящных произведений находят, что в картине Усси и колорит и рисунок в исправности. Глядя на его картину, я видела живых людей, во мне возбуждала сильное участие горькая доля герцогского сына и его молодое, благородное лицо.

«Бедный герцог, – думал я, – оставался бы ты в Афинах: там и Акрополь, и Пропилеи, и оливы растут в изобилии!»

Усси, как я сказал уже, флорентиец, питомец Тосканского общества поощрения изящных искусств. Художественное свое образование он окончил в Риме, где содержался на счет Общества. Он еще не дожил до тридцати лет, и эта картина – первое замечательное его произведение. Она написана им в Риме, и куплена два года тому назад флорентийским городским обществом; этой зимой он оканчивает ее, и только по воскресеньям публике был открыт доступ к ней.

Вся Флоренция считала долгом перебывать в его студии, но художник мало возгордился своим успехом.

В художническом квартале Флоренции, у площади Барбано [296] В настоящее время – площадь Независимости (Piazza dell’Indipendenza) , в подвальном этаже какого-то престарелого здания, помещается маленькая таверна падроне [297] Padrone – хозяин. Стефано, где за очень умеренную плату и при всех возможных неудобствах, с которыми только художники и люди с очень-нетуго-набитыми кошельками могут примириться, – подают очень плохой обед и лучшее во всей Флоренции вино. Таверна эта нечто вроде художнического клуба. Знаменитости и незнаменитости тосканского художнического мира, живописцы, скульпторы, граверы, хористы, балетные компарсы [298] Итальянизм: comparsa – статист. , геркулесы и цирцеи проезжей труппы вольтижеров, между тремя и пятью часами пополудни, непременно заседают на некрашеных лавках заведения.

Там часто встречал я человека средних лет, бедно одетого, бледного, лысого, с большими черными глазами, с темно-русой бородой. Он приходил всегда молча, садился в каком-нибудь темном уголке, много ел, мало пил, говорил еще меньше; словом, по всему отличался от обыкновенных гостей падроне Стефано. Я знал, что он флорентиец и живописец, но не знал ни имени, ни прозвища этого таинственного незнакомца. Впрочем фигура его мало возбуждала любопытства: он не носил в себе никакого особенного отпечатка человека, погруженного в самого себя; он не избегал случая вступить в разговор, и если больше молчал, то казалось потому, что ему нечего было сказать, может быть еще и по такому соображению: нужно же, чтобы в таком многочисленном обществе хотя кто-нибудь слушал. Но неоднократно, вынужденный необходимостью, он вступал в общие толки и споры об искусстве; важно выслушивал заносчивые толки какого-нибудь длинноволосого Рафаэля, в ожидании периода своей будущей славы писавшего вывески для табачных лавок; возражал на них очень спокойно, без малейшего увлечения, и высказывал собственные свои взгляды, стоящие тех во всех отношениях. Живописец этот был Усси. Но что это за черты в его характере? Недоверие ли к себе, презрение ли к окружающим, или и на этот раз Усси – исключительная натура: среди многочисленного собрания людей, из которых всякий более или менее прекрасно говорит об искусстве, которому плохо служит, он, его достойный жрец, совсем не умеет говорить о том, что так хорошо выражает кистью?

Между тосканскими художниками, выставившими в этом году свои произведения, нет ни одного молодого дарования, которое, созревши и развившись, могло бы стать наряду с Усси. Все картины этой школы отличаются очень строгим изучением и оконченностью; многие на них очень хороши, но невольно чувствуется, что это уже последнее слово; художник может удержаться на той же высоте, но он уже но пойдет далее.

Французы уверены, что пластические искусства изменили своему отечеству, Италии, и покорные общему движению века, эмигрировали в Париж. Они так твердо убеждены в этом, что и другие поверили им тут же на слово. Я не стану отрицать достоинство французских живописцев; но смело могу уверить и их и каждого, что искусство в Италии живет не только в музеях и пинакотеках, – оно здесь перешло в жизнь, а потому и не умрет никогда, пока в Италии будут холст и краски. На нем лежат предания старых веков, хотя порой они и давят его; но ведь искусство, красота, гармония, жизнь, никогда не умрут и некогда не состарятся. Если в Венеции искусство, как нежный цветок, боится распуститься, чтобы не попасть под тяжелый каблук тирольского егеря, если Болонья со времен Караваджо более славится колбасами, чем картинами, то не в них ведь вся Италия: есть Тоскана, где оно гордо и свободно поднимало голову в тяжелые годы владычества австрийских гренадер, есть Неаполь, где оно ловко пряталось в чердаках квартала dei studj, пока наконец ему не открылся свободный выход на свет Божий.