Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Вслед за школой утопистов (хотя название это только в очень относительном своем значении может быть применено к выше перечисленным публицистам), или лучше говоря унитариев, выступает школа классическая , имеющая наиболее именитым своим представителем поэта Петрарку, певца любви и Лауры де Сад, который наполняет собой всю политическую литературу периода герцогов и синьоров. Бартоло [328] Бартоло да Сассоферрато (Bartolo da Sassoferrato; лат .: Bartolus; Bartolus de Saxoferrato; 1313/1314-1357) – юрист; глава школы толкователей римского права. , единственный современный ему публицист, только облекает в юридические формулы его не всегда ясные и определенные политические измышления.

Этот недостаток определенности не без основания ставят в укор Петрарке, не только в его сонетах, но и в самых его политических трактатах, которых он оставил три: « de republica optime administranda », « de officio et virtutibus imperatoris » и « de libertate capescenda » [329] «О наилучшем управлении государством»; «Об обязанностях и добродетелях государя»; «О приобретении свободе». не считая его трактатов « Contra gallum » и « Epistolae sine titulo » [330] «Против галлов»; «Эпистула без названия» ( лат ). . Вследствие этой отличительной его черты некоторые весьма почтенные критики, как, например, Цезарь Бальбо [331] О Чезаре Бальбо см. специальный очерк Л. Мечникова в: Последний венецианский дож… (2017). С. 111–131. в своей «Истории», отрицают всякое политическое значение Петрарки и низводят его чуть не на степень средневекового Всеволода Крестовского. Даже Феррари, в своей превосходной « Histoire de la raison d'Etat », на основании которой собственно и составлен этот этюд, говорит нижеследующее:

«Прочитав и перечитав несколько раз певца Лауры, воздав ему должную дань почтения, удивления, заучив его наизусть и проанализировав все его неисчислимые красоты, все-таки пожалеешь о Колонне, о св. Фоме, даже о самых посредственных писателях XIII века… Те, по крайней мере, грешили излишеством определений, подразделений, объяснений. Петрарка же на каждом шагу доводит нас до отчаяния. Его многоречие затмевает все. В своем энтузиазме он высказывает рядом самые противоречивые положения; его преклонение перед греко-латинской древностью повергает его в празднословие, чуть-что не в безумие. Тут нелегко разобрать, кто друг, кто не друг. Самое отсутствие педантизма в нем сбивает с толку; он никогда не поучает ex cathedra ; никогда не излагает теории ex professo [332] С кафедры ( лат. )… со знанием дела, профессионально ( лат. ) »… «Да и чему может научить нас этот недальновидный добряк, который равно дружен с гвельфами и с гибеллинами, с тиранами, синьорами, вождями всех партий?» – Многому, – как сам же Феррари отвечает на свой вопрос. Прежде всего тому, что каждый итальянский публицист есть продукт политического положения своего времени, вдохновляющийся насущными нуждами дня.

Но и итальянская жизнь перестает уже быть гвельфской или гибеллинской. Прошло время утопистических стремлений к объединению мира под теократической или феодально-монархической властью. Наступает время синьорий или тираний с одной стороны, время Висконти, Скала, д’Эсте, не то феодалов, не то удальцев по классическому образцу древних пизистратидов [333] Знатный афинский род (иначе – писистраты), возводивший своё происхождение к тирану Пизистрату, упоминаемому в «Одиссее». с своеобразным оттенком, благодаря которому Италия двух последующих веков (XV и XVI) заняла навсегда почетное место в истории развития человеческого рода. С другой стороны это было время гражданской доблести, не без классического и не без своеобразного оттенка.

Петрарка в своем поэтическом вдохновении преклоняется перед каждым из таких удальцов, по-видимому, даже и не замечая тех проделок сомнительной честности, которым каждый из них обязан своей властью. С не меньшим восторгом он воспевает также и цивические доблести городов, отстаивающих свою республиканскую вольность. На первый взгляд он легко может показаться легкомысленной бабочкой, кидающейся на всё, что блестит, и мы затрудняемся, чем объяснить ту, почти беспримерную популярность, которой он пользуется у современников. Одна отрицательная сторона его деятельности, т. е. его язвительные выходки против пап в Авиньоне и против империи, в особе Людовика Баварского, – еще не дают ключа к этому объяснению. Одно негодование, которым он пылает против гвельфско-гибеллинского прошедшего своей родины, не могло его сделать столь любезным для всех без изъятия политических партий своего времени.

Дело в том, что Петрарка первый разгадал и указал ту роль, которую Италия, в лучшую пору своего развития, играет в истории цивилизации романо-германского мира. Первовестник возрождения классической цивилизации, которая поражает и прельщает его всем тем, что было в ней истинно великого сравнительно с варварством средних веков, он однако же не становится ни древним греком, ни римлянином, не уходит в археологию, не отворачивается от настоящего. Он хочет, чтобы это настоящее всосало в себя всё, что есть облагораживающего и освобождающего в классических образцах. Он должен быть назван гибеллином и ближайшим преемником Данте в той мере, в какой он всеми силами своего художественного гения возмущается против невежественной, теократической демократии папистов; но он вместе с тем и чистейший гвельф, или, по крайней мере, не меньше «черного» (т. е. яростного) гвельфа ненавидит все следы феодального бесправия и насилия, которое он – или ближайший его пособник Бартоло – сопоставляет с законченными формулами и стройным порядком вновь открытой римской юриспруденции. Классический мир велик и обилен формами права, которые вполне заслуживали быть пересаженными на новую почву. В этом пересаживании Петрарка видит историческое призвание Италии, а потому и призывает к нему все без изъятия элементы итальянского политического строя. Папство, империя, республики, синьории – все найдут себе место на этом пиру; все найдут себе дело в разрешении широкой национальной задачи, которую ставит для Италии певец Лауры. Но, разуме ется, папство не должно оставаться тем «наихудшим из правительств, которым оно является в действительности; империя должна перестать быть своего рода генеральным штабом шаек завоевателей; республики, синьории: всё должно переродиться» [334] Вероятно, автор и здесь цититирует Дж. Феррари. .

В течение полутора столетий политическая литература Италии остается в том направлении, которое указал ей Петрарка. «Кондотьеры сменили синьоров; республики развились и усовершенствовались целым рядом революций; династии усовершенствовались тоже целым рядом убийств; но и к концу XV века идеи миролюбивого Канцоньери не утратили своего народного блеска». Плйтина, Понтано, Караффи, Патрицци только развивают его учение, представляя лишь небольшие и чисто случайные отклонения от образца. Основные черты этой школы, названной классической, остаются неизменными: то же равнодушие к правительственной форме, доходящее до того, что, например, Патрицци, епископ гаэтский, пишет одновременно хвалебный трактат и за республику, и за монархию; те же идеалы вождя, сильного не родом, а доблестью, дающего аудиенции под открытым небом всем и каждому, дающего деньги взаймы для общеполезных коммерческих предприятий, – быков и плуги крестьянам, презирающего войны и этикет двора, но организующего флоты для отдаленных плаваний, с ученой или торговой целью; то же отрицание феодальных основ и преклонение перед аристократией ума и таланта во всех ее проявлениях.