Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Русский архив, 1879, кн. 2, № 5, с. 243–254. Вяземский написал целый ряд писем о гибели П. Он стремился воссоздать мельчайшие детали событий и в то же время выдвинуть некую версию происшествия, оберегающую от репрессий друзей покойного. Пушкин Владимир — В. А. Мусин-Пушкин, приятель П. и Вяземского, сын первооткрывателя «Слова о полку Игореве».

Вяземский сделал поправку: «Сказал Жуковскому» вместо «говорил Арендту».

вольнодумец (фр.).

Есть два рода рогоносцев: настоящие знают, как им быть, но положение тех, которые рогоносцы по милости публики, затруднительнее, и таково мое (фр.).

Я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами (фр.).

Русский архив, 1900, № 3, с. 395–398. Адресат — Эмилия Карловна Мусина-Пушкина, одна из красивейших женщин Петербурга, соперница Н. Н. Пушкиной на балах. Должное ее красоте отдавал и П. Письмо Вяземского полно трудно расшифровываемых намеков. (См. Новый мир, 1962, № 2). Красные — скорее всего, кавалергарды (по цвету мундиров).

Щеголев , с. 221–231. См. также примечания Я. Л. Левкович: там же, с. 501–503. Бал у Воронцовых — 23 января 1837 г. П. был с женой на балу у И. И. и А. К. Воронцовых-Дашковых; письмо Геккерну он послал, скорее всего, не 25, как пишет Вяземский, а 26 января. Нарочито патетические рассуждения о благодарности государю за великодушие объясняются, во-первых, тем, что письмо адресовано брату царя; во-вторых, тем, что Вяземский всерьез опасался, что на ближайших друзей П. падет опасное подозрение в политической оппозиции. Этой же цели подчинены попытки Вяземского доказать благонадежность и верноподданность П. на всех этапах его жизни. Потому он и называет «Бориса Годунова», «Полтаву» и «Историю Пугачевского бунта» произведениями монархическими. Нельзя не учесть и наметившийся отход самого Вяземского от свободолюбивых убеждений молодости.

Ты этого хотел, Жорж Данден (фр).

Непереводимая игра слов, основанная на том, что слова « cor » — мозоль и « corps » — тело произносятся одинаково. Буквально: «теперь знаю, что у вас мозоль красивее, чем у моей жены» (фр.).

В черновике кн. Вяземский гораздо пространнее выясняет свою непричастность к распоряжениям графа Строганова относительно похоронной церемонии. Желание Строганова устроить ее возможно великолепнее было принято графом Бенкендорфом за попытку демонстрации, приписанную друзьям Пушкина и прежде всего князю Вяземскому. Князь Вяземский оправдывается в черновике следующим образом: «Итак изложу, что относится до меня лично во всем этом деле. Я не присутствовал при самых последних минутах Пушкина: по обязанностям службы мне необходимо было съездить в мой департамент. Когда я возвратился, Пушкина уже не было. Тут я узнал, что в доме нашлось только 300 рублей, что граф Строганов в качестве родственника г-жи Пушкиной принял на себя похоронные издержки, немедленно велел позвать к себе своего поверенного и отдал ему все нужные приказания, как поступать. С графом Строгановым я нахожусь не в таких отношениях, чтобы позволить себе, если бы я того и желал, малейшее вмешательство в эти распоряжения. С какого права стал бы я вмешиваться, да и что было сказать мне? Если в намерении графа было придать погребению некоторую внешность, то очень естественно, что, приняв на себя издержки, он хотел быть щедрым, даже расточительным. Во всяком случае и как бы то ни было, я положительно не принимал тут никакого участия и не знаю, имел ли кто-нибудь малейшее, прямое или косвенное влияние на распоряжения графа Строганова. Он давал деньги, и кто из людей сколько-нибудь благоразумных захотел бы определять и назначать, куда должны пойти эти деньги? Надобно заметить, что выбор Исаакиевского собора местом для отпевания подал повод к совершенно неосновательному истолкованию, которое могло идти от людей, особенно предубежденных и забывших, что к петербургским соборам приписаны приходы, как и к церквам обыкновенным. Дом, где жил Пушкин, принадлежал к Исаакиевскому приходу, и выбирать тут было нечего. То же самое было бы сделано и с последним нищим, обитателем этого квартала. Когда приглашенный графом Строгановым митрополит отказался прибыть к отпеванию и граф Строганов выражал мне по этому случаю свое неудовольствие и находил отказ незаконным, я подал ему мысль обратиться к графу Протасову, который, будучи прокурором святейшего синода, мог разъяснить поводы этого отказа и предложить свое посредничество для устранения, буде возможно, препятствий. Вот единственное мнение, единственное слово, шедшее от меня касательно этого дела. (Прим. П. Е. Щеголева.)

В черновом наброске рассуждения о ложности полицейских донесений и о нелепости полицейских мер предупреждения изложены в несколько иных выражениях, и много резче, чем в окончательном тексте. «Возникли ребяческие и неблагородные обвинения, имевшие целью исказить и оговорить изъявление столь возвышенных чувствований. В зложелательстве, в арсенале посторонних страстей захотели добыть орудие, чтобы очернить эти чувствования. Прикинулись, будто верят слуху о том, что некоторые друзья Пушкина намеревались воспользоваться его кончиною для произведения, не знаю, какого-то заговорщического действия и по своей наклонности к смуте хотели устроить что-то в роде похорон генерала Ламарка! Что за ослепление! Что за лживое применение к нашей стране событий, нравов и обстоятельств другой страны! Мало было оклеветать несколько человек: клевета не смутилась и перед мыслью, что иностранцы, живущие в Петербурге, а через них и вся Европа, получат ложное понятие о нашем общественном состоянии. Возможность уличных беспорядков и враждебных власти заявлений изобретена на досуге, между тем как все было спокойно, любовь к государю ощущалась всеми сердцами, и все благословляли его имя. Что бы ни говорили, но если полицейские донесения противоречат моим словам, то я утверждаю, будучи в том нравственно убежден, что эти показания были неверны, что они, во всяком случае, могли относиться лишь к каким-нибудь отдельным словам, сказанным на ветер, не знаю где и кем, и не имевшим никакого значения. Во всяком случае, было бы неблагородно соединять имена друзей Пушкина с подобною гнусностью, каковая могла быть приписана разве самой подлой черни, и в этом отношении нанесла им напрасное оскорбление теми мерами, которые были приняты во время перенесения тела из дома в церковь. Они не оправдываются и необходимостью предосторожности в видах поддержания угрожаемого якобы общественного порядка. Не говорю о солдатских пикетах, расставленных по улице; но против кого была эта военная сила, наполнившая собою дом покойника в те минуты, когда человек двенадцать друзей его и ближайших знакомых собрались туда, чтобы воздать ему последний долг? Против кого эти переодетые, но всеми узнаваемые шпионы? Они были там, чтобы не упускать нас из виду, подслушивать наши- сетования, наши слова, быть свидетелями наших слез, нашего молчания. Скажут, что это также меры общественной безопасности; согласен, но меры эти оскорбительны для тех, против кого они принимаются, а коль скоро оскорбление не заслужено, не вдвойне ли оно тяжко? Все становится известным. Подозрения, на нас возведенные, непременно разгласились, а наше оправдание не может быть гласным, и в глазах легковерного и зложелательного общества мы останемся под бременем тяжкого обвинения». (Прим. П. Е. Щеголем).