Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

О. С. Павлищева — Н. И. Павлищеву.

31 января 1836. Из Петербурга в Варшаву.

<���…> Я его еще раз встретила с женою у родителей, незадолго до смерти матери и когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам; они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражал ласку к жене и ласку к матери. Он при этом ничего не говорил <���…>

А. П. Керн. «Дельвиг и Пушкин».

Надежда Осиповна все в том же положении. Ольга тоже очень грустна, и мне досадно, что я не могу их видеть часто <���…> Я нахожу, что она стала мягче: это нежная мать и нежная дочь; она не выходит никуда и не оставляет свою мать, а Натали, напротив, стала более светской, чем когда-либо, а ее муж с каждым днем становится все эгоистичнее и скучнее <���…> Дети их так меня полюбили и зацеловали, что я уже не знала, как от них избавиться.

А. Н. Вульф — Е. Н. Вревской.

9 марта 1836. Из Петербурга в Голубово.

Матери очень плохо; может быть, ей осталось жить только несколько дней… Она еще в полном сознании, она улыбается Леле, но это мертвая. Ничто не могло ее спасти. Она была приговорена с нынешней осени <���…> Я видела, что нет больше надежды, но я думала, что она сможет протянуть еще год или два <���…> Отчаяние отца мучит меня настолько, что я не могу этого выразить. Он не может себя сдержать, рыдает подле нее, это ее пугает, мучит <���…> Александр появляется ненадолго, как и все остальные. Я совершенно одна с нею <���…> Бог знает, как ведется дом! Прислуга ужасная! Это настоящие разбойники: никакого усердия, ни одной слезинки, хотя мать была добра к ним <���…> Счастье, что Александр не уехал, как собирался; плохие дороги его напугали. (фр.)

О. С. Павлищева — Н. И. Павлищеву.

11 марта 1836. Из Петербурга в Варшаву.

Свекровь Таши в агонии, вчера у нее были предсмертные хрипы, врачи говорят, что она не доживет до воскресенья. (фр.)

Е. Н. Гончарова — Д. Н. Гончарову.

27 марта 1836. Из Петербурга в Полотняный завод.

Наша добрая Надежда Осиповна скончалась в самый светлый праздник. (фр.)

А. Н. Вульф — П. А. Осиповой.

29 марта 1836. Из Петербурга в Тригорское.

Милостивейший государь! Александр Сергеевич!

Дерзновение мое принимаю убедительнейше просить особу вашу, о милостивом и снисходительном удостоянии принятием в уважение, повергаемые правосудию вашему нижепомещенные обстоятельства.

Быть может, не безызвестно и особе вашей, что по сделанному мне от покойной бабушки Марьи Алексеевны, и богохранимой здравствующей матушки вашей Надежды Осиповны доверию, занимался я с 1807-го по 1814-й год делами по Опочецкому имению вашему согласно заключенному контракту, с положением мне жалованья по 50 руб. в месяц; потом руководствуясь сим уполномочием, все меры употреблены были с моей стороны к оправданию возложенной на меня порученности; наконец в течение семи лет, имение сие от всех возникнувших тогда к нему неправильных притязаний и исков избавлено, и получено во владение доверительниц под мою расписку; а противники, как полагаю я, что и вы изволили быть может, наслышанными, впоследствии времен уже умершие, г. Толстая и подпоручик Тимофеев, остались во всех неблагонамеренных предприятиях их навсегда ниспроверженными; а с тем вместе и всякая собственность ваша по неправильным сих особ исканиям — подвергнувшаяся тогда арестному заведованию, освобождена; и возвращена своевременно в руки законных владетельниц.

В продолжении дел сих, встречал я не токмо трудности в защищениях прав, к ограждению мне вверенного, но еще несколько кратно сам лично подвергался опасностям быть судимым по возобновляемым клеветам и ябедам г. Тимофеева со стороны г. Толстой о фальшивых документах, кои я обнаружил; но все ухищрения сии с помощию единого токмо бога, были отражены, и я избегнул от угрожавших последствий. —

Покойная бабушка ваша в жизнь свою, ценя и уважая труды мои, а не менее того и потерпенные во все то время беспокойствия с неожидаемым излишеством, как и самое очищение от всех неблагоприятных случаев имения, вознаграждала меня по условию следующим жалованьем безостановочно; но за остальной 1813-й год 600 рублями, и за январь 1814 года 50-ю руб. по неимению ею тогда у себя при расчете наличных денег, я остался не удовлетворен; в каковой сумме от бабушки вашей выдано мне собственноручная ее того ж 1814 года февраля 28 дня расписка, для получения моего тех 650 рублей из Михайловского; но токмо оных по отсутствии Марьи Алексеевны я ни от кого не получил; после же смерти ее, в бытность батюшки вашего Сергея Львовича в том же имении, я лично представ пред ним, просил о моем удовлетворении, но в том мне отказано было с отзывом: что батюшка ваш долгов за Марью Алексеевну платить не обязан.—

Итак, с крайним прискорбием, и неудовлетворительною в руках моих оставшеюся распискою, я должен был предать себя молчанию, опасаясь малейшим образом нарушить спокойствие особ, прежде столь много — и бессомненно мне доверявших, требованиями моими где-либо о моем удовлетворении, выжидая единого благотворительного время и случая, представить все то на уважение особы вашей тогда, когда с. Михайловское откроет мне свободный путь во время пребывания в нем Вашего; но отвлекаемые меня по крайней нужде моей обстоятельства, не дозволили мне иметь счастия предстать к особе Вашей, хотя изволили неоднократно посещать его в недавнем пред сим времени.

В таковой всегдашней лестной надежде моей пребывая до сего настоящего времени, и не имея счастия повергнуть себя милостивому покрову Вашему моею личностию, ныне дерзновенную смелость принял, с изъяснением описанных обстоятельств, и представя у сего своеручную покойной бабушки вашей расписку оригиналом в единственную и непосредственную вашу зависимость, убедительнейше просить о снисходительном принятии во уважение мои заслуги, труды и беспокойствия в семь лет мною претерпенные, и о неоставлении за все то милостивою вашею, в память рукописи в бозе опочивающей бабушки вашей, наследственною за нее и общее имение наградою меня, хотя неполным уже количеством, но по человеколюбию и благоусмотрению вашему, сколько предназначено будет в мое удовлетворение, с преданием прилагаемой расписки всегдашнему забвению. — Я не осмелился бы решиться утруждать особу вашу, если бы не был обременен ныне значительным семейством, которое по моему неимуществу, и неимению никакой должности и занятий, во время поздней 60-ти летней моей доспелости, претерпевает вместе со мною всю крайность бедности.