Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Очень важно правильное истолкование строки: «Зависеть от царя, зависеть от народа». Это вовсе не пренебрежение к истинно народному мнению. Речь совсем о другом: Пушкин сопоставляет две формы правления — самодержавную и парламентско-представительскую буржуазную демократию (ее-то он и называет здесь «народ») и отвергает обе: свобода личности, по Пушкину, равно унижается такими способами взаимоотношений человека и общества. В связи с этим, как всегда у Пушкина, чрезвычайно интересна перекличка созданий его поэтического воображения с его же публицистикой. Для III книги «Современника» он написал статью «Джон Теннер», где говорит об американском «народовластии»: «Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все, возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; <���…> талант из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; <���…> такова картина Американских Штатов». Любопытное замечание в связи с этим делает литературовед-американист, изучавший тему «Пушкин и США», А. Старцев: «В 1830-х годах Пушкин вступает в период важных идейных раздумий и поисков, которым не суждено было получить завершения. В значительной части они были связаны с переоценкой идеологического наследия XVIII столетия»… Как видим, Пушкин близко подошел к размышлениям и выводам, которые волнуют нас по сей день.

При любой форме «мирской власти» она требует от личности «любоначалия». Поэт возвышается над этим и обладает правом на такую позицию.

В стихотворении отразился тот же мотив, что и в разговоре с Лёве-Веймаром — тоска Пушкина по путешествиям, которые так он любил, печаль о невозможности увидеть мир («по прихоти своей скитаться здесь и там»). Да разве дело только в чужих краях! Даже бегства в Михайловское, даже краткой передышки ему не было больше дано. Не мог ли и он признаться вместе со своей любимой героиней:

Диву даешься, как умел он все угадать, все выразить, все сказать. Он отдал бы мишуру без остатка за «полку книг, за дикой сад». Но так должна была бы сказать и Наталья Николаевна, а она молчала…

Подводя, вольно или невольно, итоги, он понимал, что неосуществленное уже не осуществится, и боль сжимала его сердце. О душевной и моральной «тошноте», до которой довела его жизнь, рассказал он читателям всех времен в стихотворении «Из Пиндемонти»…

На том же черновике, что и «Из Пиндемонти» текстологам удалось разобрать еще шесть строк, четыре из которых образовали другое стихотворение: «Напрасно я бегу к сионским высотам» (две — черновые). По смыслу — так уж получилось в этой группе стихотворений — оно как бы противоположно «Из Пиндемонти». Там поэт мечтает вырваться из плена унизительной зависимости; здесь — он видит тщету своих усилий. Сион в Псалтыри — священная гора, путь к нему здесь надо понимать, как путь к высшему, путь к богу. Но «грех алчный», подобно голодному льву, не пускает поэта («рад бы в рай, да грехи не пускают»). Не дано ему — по настроению этих стихов — освободиться, не суждено воспользоваться теми священными правами, которые провозглашены в «Из Пиндемонти». Связь здесь несомненна и вполне вероятно, что «Напрасно я бегу…» служило, говоря по-ученому, антитезой предыдущего стихотворения, как рассказ о предательстве Иуды был антитезой светлой молитве Ефрема Сирина. Не исключено даже, что противопоставление Пушкин собирался провести в одном и том же стихотворении, но почему-то отказался от этого. Такой версии, правда, мешает библейский мотив четверостишия, отдаляющий его от «Из Пиндемонти», зато сближающий с первыми тремя стихотворениями. В литературе отмечалось, что четверостишие трагично по конечному выводу: поле сражения остается за львом, грешник не в силах избежать его когтей. Ужели Пушкин провидел будущее свое? Быть может…

Важно также иметь в виду, что весь цикл, который можно объединить общей мыслью о свободе личности и чистоте души, создавался в те самые дни, когда Пушкин и его друзья отмечали десятилетие последнего акта декабристской трагедии — ведь 13 июля 1826 г. совершилась казнь пятерых декабристов. Самоотверженные людские усилия и тщета их — тема несомненно декабристская, но она и современная для Пушкина. «Не будет преувеличением сказать, — писал один из славных пушкинистов старой школы Н. В. Измайлов, — что Пушкин в 1836 г. чувствовал себя в бóльшем одиночестве, чем за десять лет до того, после разгрома декабристов — его «друзей, братьев, товарищей»: тогда, в 1826 г., он живо ощущал восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей; теперь «общество» было ему враждебно, а сочувствие читателей он перестал ощущать и не мог вызвать его ни последними сборниками своих сочинений, ни «Пугачевым», ни «Современником».

«Мирская власть» впервые была напечатана только А. И. Герценом в Лондоне (в России — в 1870 г.); «Из Пиндемонти» (с большими сокращениями) и «Когда за городом…» — П. В. Анненковым в 1857 г. Только: «Отцы пустынники…» и «Подражание итальянскому» появились вскоре после смерти автора. Суть «молитвы» настолько не поняли, что даже Николаю I показали, как образец примирения поэта с жизнью. Жуковский написал редакторам «Современника»: «Государь желает, чтобы эта молитва была там факсимилирована как есть и с рисунком. Это хорошо будет в I книге «Современника», но не потерять этого листка; он должен быть отдан императрице». Так и поступили.

14 августа Пушкин написал «Когда за городом задумчив я брожу…». Сколько бы ни судили-рядили о составе летнего цикла, по своей сути, да и по своей тональности, это стихотворение тоже к нему принадлежит. В 1-й главе 1-го тома «Жизни Пушкина, рассказанной им самим и его современниками» уже приходилось отмечать, что перед нами, кроме всего прочего, эпитафия Надежде Осиповне Пушкиной, рожденной Ганнибал. Но не меньше это и «автоэпитафия» и надежда обрести вечный покой на «кладбище родовом» — в деревне где «стоит широко дуб над важными гробами, колеблясь и шумя». А еще лучше — живому укрыться там, от злых людей, наводящих «злое уныние», от всех этих «мертвецов столицы», которые только по видимости живы, а душою давно мертвы 21-м августа Пушкин пометил одно из величайших своих созданий — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (у Пушкина нет заглавия, это уж мы с легкой руки Жуковского называем: «Памятник»). Кажется, нет другого стихотворения великого поэта, о котором столько написано, переговорено, переспорено. Специально «Памятнику», и только ему, посвящена целая книга одного из образованнейших литературоведов всех времен Михаила Павловича Алексеева. Но полемика все не утихает, а, пожалуй, становится даже жарче. Таинственное стихотворение!