Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Итак, о чем же просит поэт высшую силу, судьбу? Прежде всего об избавлении от грехов: праздности унылой (читай: отчаяния, потери способности творить); любоначалия — иначе говоря, страха и унижения своего достоинства перед сильными мира, — оно как «скрытая змея», иной раз проникает в души даже самых стойких и совестливых из нас; празднословия — то есть неискренности и бессодержательности творений. Этого греха Пушкин пуще других страшился еще в «Пророке»:

Далее следуют, так сказать, «позитивные» стороны молитвы: перечисляется то, что просит поэт даровать ему. Он хочет «зреть» свои «прегрешенья»: сохранять способность покаяния и справедливой оценки сказанного и содеянного, не впадать в дух самодовольства; «да брат мой от меня не примет осужденья» — в любых невзгодах жизни видеть страдания других, уметь сочувствовать ближнему, что бы этому ни препятствовало; умоляя «оживить» в нем «дух смирения, терпения, любви и целомудрия», Пушкин горюет о миновавшей навсегда молодости, когда естественные человеческие свойства присущи каждому. Жизнь вносит свои ужасные перемены в душу человеческую — многим и многим не хватает в зрелых годах «терпения», «любви» к тем, кто рядом, «смирение» заменяется гордыней; «целомудрие» — чистота чувств — исчезает. Кто знает, не вкладывал ли в последние строки молитвы Пушкин глубоко личные, интимные настроения, связанные с трещинами в его семейном очаге?

Стихотворение «Как с древа сорвался предатель ученик» — о предательстве. Может быть, часть современных читателей, незнакомых с евангельской легендой, не сразу понимает, что «ученик» — это Иуда, предавший учителя. После тайной вечери, поцеловав его, он тем самым в ночной тьме показал стражникам, кто из присутствующих Иисус Христос. Чем это кончилось, уже все знают. В раскаянии Иуда повесился, но дерево сперва отвергло его — он сорвался. Возмездие настигло предателя сразу же — Сатана похитил душу его «и бросил труп живой в гортань геенны гладной». Дальше — читайте у Пушкина, там все ясно (правда, есть ответвления легенды, в соответствии с которыми Иуда дожил до глубокой старости). Но Пушкин судил иначе: в его представлении все можно простить, кроме низкого предательства, — оно неминуемо будет отомщено. Заметьте явное противопоставление первому стихотворению: там речь идет о смирении и прощении, здесь — о самой страшной мести за самый страшный грех. Надо ли напоминать, что тема предательства лично волновала Пушкина с его первых послелицейских петербургских лет. Теперь она стала одной из главных для него — сколько былых страстных поклонников его музы отвернулись от нее в 1830-х годах! Да и близкие друзья не всегда постигали глубину его отчаяния! И, наконец, кончим тем же, что и в разговоре об «Отцах пустынниках…» — домашний мир грозил разрушиться, это предательство судьбы могло оказаться хуже всех предательств.

Далее следует «Мирская власть». Здесь разворачиваются события страстной пятницы — нестерпимые страдания Христа, имевшего, казалось бы, неограниченную власть над душами людей и погибающего от их же рук. Две женщины, стоящие близ распятия, — Мария Магдалина и пресвятая дева Мария. Затем идет у Пушкина сближение с современностью, заставляющее думать, что он имеет в виду вполне реальное богослужение в страстную пятницу 27 марта 1836 г. (за два дня до смерти матери) в Казанском соборе. Первым версию такого рода высказал близкий Пушкину человек П. А. Вяземский: стихотворение, вероятно, «написано потому, что в страстную пятницу в Казанском соборе стоят солдаты на часах у плащаницы». Высказывались и иные предположения, но версия Вяземского — самая естественная и правдоподобная. В то время Пушкин жил в доме Баташева на Дворцовой набережной в церковном приходе Казанского собора: он своими глазами видел и гуляющих господ, и чернь, отделенную от них стражей. Стихотворение, как известно, написано позже — 5 июля, но и это было воскресенье, религиозный праздник, когда священники во время литургии повествовали о муках и воскресении Христа. Однако, как ни рассуждать, смысл стихотворения откровенен: власть имущие готовы и самого Иисуса Христа присвоить себе, как «казенную поклажу», не допустив к нему простой народ. Здесь, рискнем сказать, видится и некоторая аналогия с судьбой поэта, к творениям и к сердцу которого стараются не допустить читателя из народа. Травля Пушкина, продуманная и намеренно бьющая по «больным местам», разлучала его с читателем. Конечно, прямое уподобление неправомерно, но отголосок таких чувств мог отозваться в стихах.

Наконец, последнее стихотворение, пронумерованное Пушкиным, «Из Пиндемонти», с религиозными сюжетами не связано. Скорее с общественными и личными. «В этом стихотворении, — пишет В. П. Старк, — сформулировано идеальное поэтическое и человеческое кредо Пушкина, выстраданное всей жизнью». В самом деле, с тех юношеских лет, когда он «не рвался грудью в капитаны» и не «полз в асессора», Пушкин превыше всего ценил внутреннюю свободу художника и вообще человека. Трагедия его была в том, что постоянное соприкосновение с царями, министрами и чиновниками всех рангов лишало спокойствия, заставляло, если и не изменять главному, то порой приспосабливаться, чтобы не сгинуть в «пропастях земли» и продолжать творить. Гамлетовское «словá, словá, словá» как нельзя ближе подходило настроению Пушкина в дни создания цикла. Вся фальшь, все лицемерие окружающих, вся тщета житейских, карьерных, денежных поползновений становились ясны ему как на ладони. Ничего нет удивительного, что Пушкин включил «Из Пиндемонти» в состав цикла — оно как бы продолжает разговор о грубом вмешательстве чуждой силы в духовный мир человека, начатый в «Мирской власти». В статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», помещенной в III книге «Современника», которую готовил летом, Пушкин развивал ту же тему: «Закон не вмешивается в привычки частного человека, не требует отчета о его обеде, о его прогулках и тому подобном; закон также не вмешивается в предметы, избираемые писателем, не требует, чтоб он описывал нравы женевского пастора, а не приключения разбойника или палача, выхвалял счастье супружеское, а не смеялся над невзгодами брака».

Само название (или помета) Из Пиндемонти — заведомый камуфляж, мистификация из числа тех, к которым часто прибегал Пушкин, надеясь напечатать то или иное произведение. В данном случае это особенно заметно, потому что до надписи «Из Пиндемонти» была другая, зачеркнутая: «Из Альфреда Мюссе». Оба прекрасных поэта, французский и итальянский, «ни в чем не повинны» — стихотворение совершенно оригинальное, пушкинское. Поэт смеется над тем, что «боги отказали» ему в обычных, жалких правах чиновников и торгашей. Ему нужны права, но совсем другие. Не зря этим словом он открывает стихотворение и им заканчивает: