Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Итак, кто же они, эти люди, которые могли бросить ком грязи в Пушкина?

Первый подозреваемый — барон Луи Борхард де Беверваард Геккерн (1791–1884), нидерландский посланник при русском дворе. Начинал он свою службу моряком во флоте Наполеона I; с появлением в 1815 г. независимого королевства Нидерландов сменил морскую стихию на дипломатическую определенность; в 1823 г. прибыл к русскому двору в роли поверенного в делах, в 1826 г. стал послом. В 1833 г., находясь в Германии, во время отпуска он познакомился с сыном обедневшего французского барона Жоржем-Шарлем Дантесом, нежно его полюбил, потом, преодолев несложные дипломатические формальности, привез 11 октября 1833 г. в Россию и скоро усыновил. Приведем несколько строк из мемуарной записки [303] Она впервые опубликована Н. Я. Эйдельманом. См. Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей. Вып. 33. М., 1972. личного секретаря Бенкендорфа Павла Ивановича Миллера, человека памятливого, к Пушкину скорее доброжелательного и, как немногие, осведомленного о разных не подлежащих оглашению событиях. Примерно в середине прошлого века он записал: «В 1836 году был при нашем дворе голландский посланник барон Геккерн и в этом же году (неточность. — В. К .) приехал в Петербург молодой человек Дантес, побочный сын голландского короля, а выдававший себя за побочного сына голландского посланника (как мало было дела в прошлом веке до Дантеса, если этому верили! — В. К .). Он был хорош собою, светски воспитан, дерзок с женщинами, а потому и принят везде в лучших домах. Государю он понравился — и царь велел его принять в Кавалергардский полк с 10 тыс. руб. асс. годового жалованья. Это подняло его в собственных глазах и в глазах общества. Он нахально волочился за всеми, но преимущественно стал ухаживать за женой Пушкина. Она виновата была тем, что обращалась слишком робко и деликатно с этим наглецом! ей нужно было действовать смелее и всего менее с ним церемониться; он принял робость с ее стороны за ободрение, а потому позволял себе с нею все более и более.

Конечно, она могла ожидать себе неприятностей от этого человека. За одно резко сказанное ему слово, за один строго брошенный ему взгляд, за одну презрительную улыбку на его приторные любезности». И далее, очень для нас важное: «Дантес решился отомстить ему (Пушкину), обесславив ее. Подлое средство, достойное оплеухи. — Барон Геккерн написал с этой целью несколько анонимных писем, которые разослал двум-трем знакомым Пушкина (семи или восьми знакомым. — В. К .). Бумага, формат, почерк руки, чернила этих писем были совершенно одинаковы…» Вот как, оказывается, считали два десятилетия спустя люди, даже прикосновенные к III Отделению.

На этом мы оставим тему «дантесо- и геккерноведения» — слишком противно о них говорить — и обратим внимание читателя на то, что подробные сведения об этих мерзавцах можно почерпнуть в переизданной в 1987 г. с примечаниями Я. Л. Левкович знаменитой книге П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина».

Пушкин был уверен, что грязное письмо исходит от Геккернов. Чем он руководствовался? Прежде всего своими наблюдениями за Дантесом и Геккерном в свете. Состоявшие в безнравственной интимной связи, эти люди готовы были замарать кого угодно, не считаясь с честью и достоинством русских дворян, чтобы скрыть свои личные пороки и взаимоотношения. Жертвой их стала первая красавица Петербурга и поэт — ее муж. Долгие ухаживания и «безумная страсть» Дантеса стоили недорого. Пушкин понимал это, верил жене и, до поры, не подавал вида, что вся история его волнует. Нет сомнения, что после свидания Наталии Николаевны с Дантесом у Полетики она все рассказала мужу. Не утаила и то, что от страстных уговоров Дантес и его «папаша» перешли к угрозам расправиться с нею. Таким образом, 4 ноября поутру, получив пасквиль по почте и узнав, что аналогичные письма пришли на имя шестерых его друзей, завсегдатаев карамзинской гостиной — Вяземских, Карамзиных, Хитрово-Фикельмон, Соллогуба (через его тетушку А. И. Васильчикову), братьев Россет и М. Ю. Виельгорского [304] В последнее время упоминают и еще об одном экземпляре, пришедшем на имя поручика гвардии Генерального штаба Н. А. Скалона. , — Пушкин прежде всего заподозрил Геккернов, мстящих за неудачу в доме Полетики. Сам текст анонимки наводил на мысль о сложной интриге, доступной лишь лицам, близким ко двору. В письме упомянуты, помимо пушкинского, два имени: Д. Л. Нарышкин — муж долголетней любовницы Александра I, а также И. М. Борх — переводчик департамента внешних сношений, муж Л. М. Голынской, родственницы Натальи Николаевны. Чета Борх была известна порочными нравами, о чем хорошо знал Пушкин и рассказал об этом Данзасу, когда они встретили мужа и жену Борх по дороге на Черную речку 27 января 1837 г. Были выбраны имена общеизвестных в свете рогоносцев и не исключено, что сделан намек на связь жены поэта — нет, не с Дантесом, конечно, — а с царем, по аналогии с женой Нарышкина. Здесь существует еще и такая мерзкая подробность. Александр I фактически платил Нарышкину за «пользование» его женой. Племянница Пушкина Ольга Львовна вспоминала слышанный ею будто бы от Марии Александровны Гартунг рассказ: «Александр I оригинально платил Нарышкину за любовь к себе его жены. Нарышкин приносил царю очень красивую книгу в переплете. Царь, развернув книгу, находил там чек в несколько сот тысяч, будто на издание повести, и подписывал этот чек». Получается, по такой логике, что в пасквиле содержался гнуснейший намек на то, что и камер-юнкерство, и ссуды, и звание «историографа» — все это оплачено Пушкиным тою же ценою, что и благоденствие Нарышкина. Большего оскорбления поэту нанести было невозможно, так что последующие разговоры о том, что кто-то попросту хотел «пошутить», «подразнить Пушкина», немногого стоят. Удар был рассчитанный, смертельный. Большей ценности, чем честь и достоинство, для Пушкина никогда не существовало. И за это он готов был принять смерть. С версией «о царственное линии» иногда связывается письмо Пушкина к министру финансов (№ 16), в котором он решается на отчаянный шаг — лишь бы избавиться от царских «милостей».

Попытка пасквилянта отвести внимание в сторону от Дантеса, да еще таким оскорбительным образом, также заставляла Пушкина думать (даже вселяла полную уверенность), что письмо было инспирировано Геккернами. Вдобавок, зайдя вскоре к М. Л. Яковлеву, ведавшему типографией и знавшему толк в бумаге, Пушкин показал ему пасквиль. Яковлев, как он сам вспоминал, сказал, что «бумага гладкая, иностранная», скорее всего ввезенная в Петербург. Это уж потом исследователи уточнили, что такую бумагу в принципе можно было купить и в петербургской лавке, а тогда свидетельство Яковлева для Пушкина много значило. Были и другие обстоятельства, обличавшие в глазах поэта Геккернов. Пасквиль написан как бы на бланке привезенного из-за границы шутовского диплома, который предназначался, так сказать, любому обманутому мужу. Только слово историографом вписано — таким человеком в России был только Пушкин. Как справедливо отмечает С. Л. Абрамович, в этом слове была и ассоциация с кругом семьи покойного историографа Н. М. Карамзина. Чтобы писать так, нужно было хорошо знать этот круг. Дантес там давно уже сделался постоянным гостем.