Игорь Пушкарёв - Ононские караулы

В моей семье ходила такая легенда. Где то около Ульхуна жил тунгусский лама, который часто приезжал лечить приисковых рабочих и всегда заезжал к нашим пить чай со « старенькой» бабушкой, которая и сама то, кстати, была из крещёных тунгусов Харанутского рода. Однажды младшего бабушкиного сына на покосе хватил солнечный удар и у него отнялись ноги и язык. Тогда съездили в Ульхун и привезли этого ламу, с которым договорились, что если поставит больного на ноги, то отдадут ему нетель трёхгодовалую. Сколько длилось лечение – не знаю, но было оно успешным. Старенькая бабушка, которая давно стала истовой христианкой и, как я теперь догадываюсь, руководила всем семейством и его состоянием, решила, что Бог спас сына и нечего басурману отдавать тёлку, к тому же она и отелится весной, и отбоярилась бараном или двумя. «Басурман », конечно, обиделся и больше уж не заезжал на чай, о чём старенькая бабушка впоследствии искренне жалела.

Характерной особенностью всех приононских посёлков было то, что многие их жители, а скорее даже все, свободно владели не только русским языком, но и легко объяснялись на монголо-тунгусско-бурятских диалектах. Хотя удивляться тут не приходится. Ведь казачата, мало того, что сами были полукровками и от матерей впитывали тунгусскую речь, но уже с маленького возраста жили на заимках, ездили со взрослыми торговать на монгольскую территорию и у себя зачастую видели гостей с соседней стороны. Языки же в детстве усваиваются хорошо, как, впрочем, и всё остальное.

Впервые об этом, на первый взгляд удивительном, факте из жизни пограничных казаков я прочитал когда-то давно у одного из исследователей Забайкалья, и тут же в памяти явственно всплыла картина из детства. Как-то в выходной день поехали мы с отцом погостить в Мангут к родственникам. Поездка на мотоцикле в солнечный летний день по благоухающим степям и сопкам, откуда далеко видны заононские горы, а на западе, если присмотреться, можно увидеть белеющие вечным снегом гольцы, вещь удивительная и на всю жизнь памятная. Такие поездки я очень любил и всегда ждал с нетерпением, когда папка соскучится по своей родне, а вернее когда ему захочется свободно выпить с братьями и родственниками без занудного маминого контроля. Правда, мама не так уж часто отпускала нас одних, обычно я ехал в серединке.

Заехали, как обычно, к двоюродному брату отца дяде Гане Пушкарёву, редкой доброты человеку, как и его жена тётя Полина, которая последнее вытащит, лишь бы угостить дорогих гостей. За столом братья, конечно, выпили, и кому-то из них пришла в голову мысль навестить друга детства. Решения у выпивших людей принимаются быстро и претворяются в жизнь немедленно и по тому мы уже вскоре оказались на крыльце дома отцовского друга. Я увязался за взрослыми потому, что меня заинтриговало необычное его имя – Чамбура, а может, это и не имя было вовсе, а уличное прозвище, на которые так щедры приононские жители. Встречать нас вышел сам хозяин, коренастый, приземистый, с седеющим чубом над лицом ярко выраженного монгольского типа. Ну, конечно, объятия, приветствия, восклицания. Завязался оживлённый разговор и вдруг я понял, что идёт-то он на незнакомом языке. Но очень поразило меня то, что и папа, мой до боли родной и привычный папа, тоже говорит непонятные слова и радостно смеётся и возбуждённо жестикулирует. Но вовсе не смех меня смутил, а то, что говорит-то он на чужом языке!

Тогда я не мог понять, что для него он был вовсе не чужой… Дома папка рассказал, что они с Чамбурой, я, к великому сожалению, не запомнил ни имени этого человека, ни фамилии, вместе росли и отец, будучи сиротой, частенько обретался в доме приятеля. Язык специально, конечно, не учил… Уже взрослым я в первый и, так получилось, что в последний раз увидел фотографию матери своего отца, моей бабушки. С пожелтевшей карточки на меня смотрела сухонькая, невысокая тунгусска…

Позже, много позже я узнал, что в жилах каждого коренного мангутского, как равно и других ононских караулов, течёт изрядная доля тунгусской крови и монгольские диалекты были для их предков столь же родными, как и русские. А совсем недавно нашёл тому подтверждение и у Анфиногена Васильева: «Жители по караулам говорили на бурятском языке, как наиболее распространённом. На нём же говорили и тунгусы… Со временем последние забыли родной язык…»

И поэтому не очень удивился тому, что атаман Семёнов, руководитель белого движения в Забайкалье, уроженец Куранжи на Ононе, знал несколько диалектов монгольского языка и переводил стихи русских поэтов на этот древний язык.

В начале 20-х годов прошлого века наглухо закроют границу и сообщение с соседним народом не просто прервётся, а навсегда прекратится. Взамен мангутских жителей разбавят мадьярами и латышами. В 30-х, а затем и в 50-х годах вольют изрядную порцию переселенцев из России и не станет ононского караульца в его чистом, первозданном виде…

Караульские казаки, кроме непосредственно охраны границы и содержания пограничной линии, постов и маяков в должном состоянии, ещё и несли некоторые другие обязанности. Раз в 10 лет они конвоировали дипломатическую миссию в Пекин, постоянно охраняли российские консульства в столицах Монголии и Китая, а также сопровождали все научные экспедиции в районы Восточной и Центральной Азии. На их плечах лежала охрана золотых приисков и государственной казны в районе пограничной линии. От них же ходили наряды для охранения и содержания временных пикетов, застав и расколоток. Службу пограничные казаки несли до глубокой старости. Убылые места, то есть освободившиеся за смертью казака или его совершенной дряхлостью, замещались детьми казачьими.

Кроме караульцев коренными казаками ещё были городовые и станичные казаки. Первые продолжали нести службу, с включением отчасти полицейских функций, в немногочисленных ещё городах, острогах и крепостях, а вторые, временно оставшиеся не удел после заселения караулов, так и остались проживать в сёлах и деревнях внутри Нерчинского уезда вперемёшку с крестьянами. В 1796-м году их исключили из подушных податей, но ни к какой службе не привлекли и основным их занятием продолжало оставаться сельское хозяйство. Они составили собой особую группу, называемую станичные казаки, которая находилась в ведении Нерчинского уездного суда. Станичные казаки расселены были вдоль трактов от Нерчинска к Чите и к Акше и в деревнях вокруг Верхнеудинска и Нерчинска. По своему желанию они не имели права переселяться в другие станицы, но свободно могли перейти в городовые казаки. Городовые же в станицы переселялись только целыми командами.

С пограничными казаками и те, и другие совершенно потеряли всякую связь, хотя и были одного с ними происхождения. Причисленных к казакам нерчинско-заводских крестьян или, как их записывали в официальных документах, « казаков позднейшего происхождения», караульцы вплоть до 30-х годов 20-го столетия будут презрительно именовать « сиволапыми» и «каторжановой родовой», что нисколько не помешает им по-братски делить все тяготы военной службы.