Игорь Пушкарёв - Ононские караулы

Наверное, будет очень несправедливо умолчать ещё о двух ветвях тунгусского народа, которые и по образу жизни, и по роду занятий, и по местам пребывания и кочевий отдалились от наших караульских тунгусов.

Близкими родственниками конных тунгусов являются орочоны, или лесные тунгусы. Это охотники, неотделимые от таёжных крепей. Все писатели и историки рисуют их невообразимо грязными, прокоптелыми дымом таёжных костров, везде и всегда носящими свой особый, только им присущий запах. И, наверное, недаром в Забайкалье издревле существует такая поговорка – «чёрный, как орочон ». В описываемое здесь время они не занимались сельским хозяйством, не умели разводить овец, доить коров, ухаживать за лошадьми, которых даже и боялись. Вся их жизнь, их культура, религия так тесно переплетаются с укладом таёжного охотника и собирателя, что и не разобрать, где заканчивается культура и начинается работа! Справедливости ради необходимо сказать, что по мере освоения Сибири и «наводнения» её пришлыми людьми, орочоны со временем обрусели и с успехом овладели навыками ведения сельского хозяйства.

В спокойном одиночестве проводили мужчины большую часть года в поисках промыслового зверя. Примитивное оружие не позволяло убивать добычу издалека, поэтому орочоны достигли такого искусства в выслеживании и скрадывании добычи, что и сами стали обладать всеми повадками и хитростями таёжных обитателей.

Нагруженные нелёгкой добычей, возвращались охотники к своим стойбищам, отдохнуть у родного очага, обнять детишек, поцеловать жену и двигаться далее. У каждого тунгуса, издавна так повелось, заранее, ещё с прошлой весны обусловлено место, «бальджор» называемое, где в назначенное время будет ждать его русский купец, давний знакомый. Слово «бальджор» распространило свой смысл и на всё это событие, предполагавшее сбыт пушнины и заготовку припасов на следующий год. Бальджор, как договор, как непременное условие, передавался от отца к сыну и с той, и с другой стороны. Ни купец, ни охотник по доброй воле не нарушат его, какие бы соблазны ни смущали их и только смерть или серьёзная болезнь могли служить оправданием. Бывали случаи, когда тяжело занемогший купец Христа ради просил товарища принять на

себя его обязательства и тот, порой в убыток себе, разыскивал в таёжной глухомани означенное место и выполнял перед тунгусом данное ему обещание. У тунгусов же и вовсе родовой обычай заставлял родственников погибшего

или изувеченного зверем промышленника принять на себя все его долговые условия. А они могли быть и немалыми. Ведь выпадали такие трудные годы, что охотник после промысла выходил из тайги, что называется «гол как сокол».

Случись ли неурожайный год в тайге, пожар всепожирающий или моровая болезнь на пушного зверя, и тунгус станет нищим. Но от голодной смерти выручала в таких случаях нерушимая договорённость со стародавним знакомым купцом, который, к тому же, зачастую приходился кумом каждому третьему крещёному инородцу. Очень уж любили купцы по пьяной лавочке крестить «басурман» в православную веру, зачастую обходясь без священников, собственными, так сказать, силами и средствами, за что нередко подвергались взысканию, а незадачливые новокрещены – повторному окунанию в купель. Входя в положение попавшего в беду друга и родственника, снабжал купец охотника и его семью и годовым запасом продуктов и боеприпасами на следующий сезон. Нельзя забыть и ещё об одной статье расхода в бюджете таёжных скитальцев. Статье серьёзной и опасной. Спирт! Вожделенная покупка для наскитавшегося и намерзнувшегося охотника. О нём он мечтал ещё будучи на промысле, да и оставшиеся на стойбище женщины и подростки были вовсе не прочь «обмыть» удачный промысел добытчика. По свидетельствам многих исследователей, коренные народы Сибири и Дальнего Востока не обладали способностью противостоять пагубным действиям спирта и очень быстро впадали в алкогольную зависимость.

Наконец, и вещи какие-то требовались семье охотника, и товары. И всё необходимое отпускалось купцом под честное слово впредь, под будущий «урожай». В этих своеобразных торговых отношениях царило полное доверие. Туземцы Сибири в те поры ещё не были развращены цивилизацией и цену данному слову знали крепко. Многие путешественники давних лет изумлялись детской доверчивости и восхищались неподкупной честностью лесных людей. Их русские партнёры со своей стороны также истово держались уговора. В немалой степени этому способствовало и нежелание упускать коммерческую выгоду, и опасение жестокой расправы в глухой тайге. Однако в большинстве своём купцам была присуща их профессиональная, сословная, если хотите, порядочность, «купеческое слово» так сказать, хотя в литературе часто рисуют их этакими коварными и хитрыми, без капли совести и чести. Отнюдь. Стоит заметить, что в девятнадцатом и в начале двадцатого века купцы только на одно слово совершали между собой миллионные сделки и, разумеется, все устные договорённости должны были соблюдаться до последней мелочи, иначе кредит доверия недобросовестному партнёру какой-либо сделки будет навеки закрыт.

На севере Забайкалья и сейчас кочуют со своими стадами оленные тунгусы-эвенки, ещё одни братья наших конных тунгусов. Веками приобретённые навыки разведения этих, до некоторой степени экзотических животных, способность выживать в довольно суровой климатической и природной среде позволили им сохранить свою самобытность, не растерять традиции и обычаи в современной цивилизации. Но и в их жизнь октябрь 1917 года внёс крутые и жестокие изменения.

Великие перемены, пусть даже и имеющие благие цели, но проводимые чуждой, грубой и неумелой рукой, потрясли и надолго, если не навсегда, выбили из колеи жизнь многих, так называемых «малых народов». Не миновала чаша сия и оленных тунгусов. Их многочисленные и не очень стада жадно тянули к себе внимание вовсе безденежной и остронуждающейся власти. Отряды Каландарашвили и иже с ним, гоняющиеся по бескрайним просторам Якутии, северного Забайкалья и Дальнего Востока за остатками белых формирований, шерстили стада оленных тунгусов, где и когда только их повстречают. Белые, впрочем, также отнюдь не брезговали лёгкой добычей. Обескураженные оленеводы, ранее с разбоем не сталкивающиеся, не могли найти спасения.

Царское самодержавие, от которого их ещё совсем недавно избавили, тщательно охраняло коренные народы восточных российских окраин, видя в этом глубинный смысл.