Сергей Степанов-Прошельцев - Нижегородские ангелы и демоны. Известные и неизвестные люди Понизовья

«Совершая вступительное богослужение в семинарской церкви, невоздержанный на язык епископ бросил какому-то неловкому причётнику в алтаре слово «дурак!», – писал краевед Дмитрий Смирнов в книге очерков «Картинки нижегородского быта XIX века». – Семинаристы-певчие на клиросе, не разобрав приглушенного звука, громко затянули в ответ, как полагается по церковному ритуалу: «И духови твоему!» (То есть, «И тебе также», – С.С.-П.) Если ещё проще, то это можно представить в виде диалога:

– Дурак!

– Сам ты такой! (Смирнов Д. Н. Нижегородская старина. Нижний Новгород, издательство «Нижегородская ярмарка», 1995).

Понятно, что в церкви семинаристам смеяться было нельзя. Но потом они дали себе волю. Выходило, что будущие священники присвоили архиепископу ещё один сан. Неофициальный, правда.

Священник в тигровой шкуре

Иеремия лично занимался тем, что изобретал необычные фамилии для выпускников духовных училищ и семинарий (в то время считалось, что неблагозвучных и весьма распространенных фамилий священники носить не должны). И тут архиепископ проявил буйную фантазию.

Каждый год он менял тему для своего «фамильярного творчества». Сначала она была «растительной», причем с уклоном на тропики. В свои приходы отправились Кедров, Кипарисов, Пальмов, Лавров, Кокосов, Виноградов, Померанцев. Однако экзотики не хватило, её пришлось «разбавить» доморощенными Тополевыми, Вишневскими, Яблочкиными, Малиновскими.

Потом Иеремия взялся за птичек. Появились священники под фамилиями Снегирёв, Орлов, Ласточкин, Лебедев, Скворцов, Дроздов. После этого настал черед для металлов и драгоценных камней. Очередной выпуск семинаристов представляли Золотницкий, Серебровский, Алмазов, Бриллиантов, Яхонтов, Рубинский, Бронзов.

На следующий год архиепископа потянуло в небо. Фамилии семинаристов были такие: Зорин, Звездин, Горизонтов, Небосклонов, Аврорский. Потом он вновь опустился на Землю, восторгаясь земной красотой. И семинаристы получили фамилии Благообразов, Доброзраков, Миловидов, Красовский, Херувимов, Благолепов, Добровидов.

Но иногда Иеремию вдохновляли «лирические отступления». Двух братьев Александров он назвал одного Невским, другого – Македонским, а двух других Александров – Тигровым и Ефратовым. А когда на престол взошел Александр II, выпускники духовной семинарии получили документы с фамилиями Царевский, Скипетров, Коронин, Державин, Венецкий.

Буйную фантазию архиепископа по поводу изобретения новых фамилий для выпускников семинарий и духовных училищ прервал своим указом как раз Александр II, который запретил это дело на корню. И Иеремия затосковал. Вскоре он тайно постригся в схиму и остаток дней своих провел «в затворе» в Благовещенском монастыре.

2

Убийцу Михаила Лермонтова Николая Мартынова прокляли с того самого дня, как стало известно о его дуэли с поэтом. Что только ни писали о нём: бездарь, графоман, невежа, слепое орудие в руках судьбы тех, кто ненавидел Михаила Лермонтова… Но так ли это? Я вовсе не пытаюсь оправдать Мартынова, но то, что случилось на горе Машук под Пятигорском, требует тщательного анализа. Его пока нет. Все то, что было рассказано об этой дуэли и о взаимоотношениях Лермонтова и Мартынова и в досоветское, и в советское время, и потом, к сожалению, недостоверно.

Папаша любил цыпочек

Он родился в богатой и знатной семье. На момент появления Николая Мартынова на свет его отцу, Соломону Михайловичу, исполнилось 36 лет, он был отставным полковником. Старшая сестра отца, Дарья Михайловна постриглась в монахини и была игуменьей в Нижегородском Крестовоздвиженском монастыре. Всего в семье Соломона Михайловича и Елизаветы Михайловны было семеро детей – Николай, Михаил, Наталья, Екатерина, Дмитрий, Юлия и Елизавета.

Соломон Михайлович имел огромную усадьбу в Нижнем Новгороде с парком, выходившим на берег Волги. Эта улица получила название Мартыновской и пересекала нынешнюю Верхнюю Печерскую. Здесь впервые в городе были устроены так называемые «висячие сады Семирамиды», которые спускались террасами до второго этажа барского дома, а ниже, на склоне оврага, росли остриженные, как пудели, деревья сада «англицкого».

Мартынов-старший был человеком с большими причудами. Увлёкся, например, разведением цыплят при помощи инкубатора. Уже повзрослевшие, они бродили всюду, где вздумается, однако прислуга не смела их прогонять – куры для помещика были священными птицами, на которых он едва ли не молился.

Ещё одним «пунктиком» стали для Соломона Михайловича крохотные собачки – левретки. Он полюбил их одновременно с «чудесами в перьях», как называли инкубаторских детенышей его дворовые. Но левретки никак не могли поладить со своими конкурентами-курами: душили их, ощипывали и кусали.

Надо сказать, что, несмотря на свои причуды, Мартынов-старший пользовался в городе немалым авторитетом: он не отличался скупостью, занимался благотворительностью. Накануне своей смерти в 1839 году даже передал свою усадьбу под городскую больницу. Правда, есть и другая версия: он якобы продал её городу, получив за это большие деньги. Но как бы ни было, больница на протяжении более сотни лет называлась Мартыновской. Мать Николая Мартынова умерла в 1851 году.

Кто кому завидовал?

При такой любви к левреткам и желторотикам уделять внимание детям было некогда. Воспитанием Николеньки, как и его сестёр и братьев, занимались гувернёры, а потом он поступил в юнкерскую школу. Здесь и встретился со своей будущей жертвой. В этой школе учился, кстати, и старший брат Николая, Михаил.

С Николаем Лермонтов сблизился. Когда в ноябре 1832 года юный Мишель упал с лошади и сломал ногу, в госпиталь к нему наведывался не кто иной, как Николай Мартынов.

Тогда, в 1832 году, ничто не предвещало бурного варианта развития событий спустя почти десятилетие. Как вспоминали однокашники, оба Мартыновых и Лермонтов увлекались фехтованием на эспадронах, причем Николай Мартынов частенько побеждал.

Михаил Юрьевич, как писала в своих воспоминаниях кузина поэта Вера Анненкова-Бухарина, «мне совсем не понравился. У него был злой и угрюмый вид, его небольшие черные глаза сверкали мрачным огнем, взгляд был таким же недобрым, как и улыбка. Он был мал ростом, коренаст и некрасив, но не так изысканно и очаровательно некрасив, как Пушкин, а некрасив очень грубо и несколько даже неблагородно… Он был желчным и нервным и имел вид злого ребенка, избалованного, наполненного собой, упрямого и неприятного до последней степени» (М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, Москва, издательство «Художественная литература, 1989).