Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени

Товарищ на трибуне, крупный, веснушчатый, с огненно-рыжей шевелюрой, говорил еще полчаса, причем все больше призывами и лозунгами.

Я ждал, мысленно складывая свою пятнадцатиминутную речь.

Рыжий, наконец, закончил россыпью лозунгов: да здравствует, слава...

Объявили меня — Тюрин до этого пошептался с кем-то в центре президиума. Рыжий тоже уселся где-то недалеко.

Я уже успел успокоиться и поэтому, мне казалось, сумел коротко передать всю сложность положения молодежи в Венгрии с ее пятьюдесятью разношерстными организациями и, как мы условились с подполковником Гуркиным, рассказал о возможных путях выхода из непростой ситуации.

Меня внимательно слушали. Я говорил исключительно по делу и общими словами не разбрасывался.

И тут в тишине раздался уверенный, хорошо поставленный голос:

— Зачем вы это нам все рассказываете?

Рыжий!

Я сдержался, на реплику не ответил и продолжал свое.

И снова рыжий:

— Не надо все это нам. Пустое! Лучше расскажите, как воспринимает венгерская молодежь своих советских сверстников.

И вот тут я озлился по-настоящему. Мало того, что рыжий меня сбивает, он еще хочет к тому же, чтобы я, как и он, заговорил милыми ему штампами: хорошо, мол, воспринимает, в ноги кланяется освободителям, готовы за них, как один, в огонь и воду. А кто, спрашивается, готов: недавний молодой подпольщик, расклеивавший с риском для жизни листовки в центре оккупированного фашистами Будапешта? Или молодой католик, убежденный, что у нас дьявольские наросты на лбу? Или бывший молодой нилашист, стрелявший на днях в нашу военную регулировщицу?

И я повернулся к рыжему:

— Здешних порядков я не знаю, но вот у нас, например, прерывать выступающего репликами или вопросами считается просто неприличным. Вас ведь никто не трогал, когда вы говорили. Вот закончу — тогда пожалуйста: хоть вопросы, хоть разделывайте под орех, А сейчас, прошу, не мешайте.

По невероятной, ужасающей тишине, которая установилась в переполненном зале, я сразу понял: попал в большую шишку. Рыжий не просто человек, а Человек с большой буквы. Посмотрел на Тюрина: он сидел не поднимая глаз. Меня бросило сначала в жар, потом в холод.

Но слово, как говорится, не воробей. Вылетело — не догонишь. И я, собравшись с силами, довел свое сообщение до конца.

Рыжий больше не вмешивался.

Во время перерыва Тюрин, треща суставами пальцев, укорял меня:

— Ну как же так, ну как же так! Вы что, не знаете, кто это? Секретарь ЦК комсомола Иванов. Но меня уже понесло:

— Ну и что, что Иванов? У нас тоже есть генерал Иванов. Пусть не вмешивается. Другим нельзя, а ему почему-то можно. Да? Только потому, что секретарь?

А другой мой знакомый, тоже оказавшийся там, помощник начальника Главного политуправления армии по комсомолу полковник Маринов, не совсем молодой, но не утративший еще комсомольского задора человек, меня поддержал:

— Ну и молодец! Один хоть нашелся, поставил на место этого шута горохового. А то Иванов в последнее время, что капризная примадонна. Слова ему против не скажи, пальчиком его не тронь. Нет, врезал ты ему как надо, по-армейски. Молодец! Слышишь, как крутом гудят?

И я воспрянул духом.

А когда Маринов добавил, что мне заказан номер в гостинице ЦДСА и я могу пробыть в Москве минимум два-три дня, а потом буду отправлен в Будапешт по линии ГлавПУра, настроение и вовсе поднялось до небес. Три дня в Москве! Бродить по малознакомым московским улицам, рыться в букинистических магазинах, побегать по фронтовым товарищам, уже отпущенным на «гражданку» и трудившимся по своим прежним специальностям. Ну и, конечно, выпить с ними за победу, за недошедших до нее друзей. И разговоры, разговоры, разговоры...

Утром — шторы задернуты, в комнате темно — телефонный звонок. Рукой неохотно нащупываю трубку:

— Слушаю.

— Товарищ Квин? — услышал я интеллигентный молодой голос.

— Так точно.

— С вами говорят из секретариата товарища Михайлова. Идет заседание бюро ЦК. Вас ждут ровно в двенадцать.

— Спасибо, буду.

Вскочил, отдернул штору, посмотрел на часы. Десять. Времени хватает.

Ровно без пятнадцати двенадцать я в приемной Михайлова на Хмельницкой.

Вежливый молодой человек, видно, тот самый, который нашел меня в гостинице, подал газеты, журналы:

— Свежие. Почитайте, придется еще обождать.

Спросил, не хочу ли я пить: боржом, нарзан. А, может быть, есть? Рядом буфет.

Я ничего не хотел. Одна мысль: для чего вызвали? И ей в ответ: Гуркин ведь что-то говорил про почетную грамоту,

Нет, мой начальник зря не скажет.

И молодой человек в приемной такой обходительный. Что-то ему известно!

Сижу и жду. И мысли самые радужные. Что грамота? Цветная бумажка в твердой обложке. А приятно! Говорят, получивших грамоту заносят навечно в какую-то особую книгу.

Звонок. Приятный молодой человек идет к двери кабинета, потом возвращается:

— Вас приглашают, товарищ Квин. Ведет бюро Александр Николаевич Шелепин.

Вхожу. Останавливаюсь у двери. Здороваюсь. В ответ что-то неопределенное: то ли «здравствуйте», то ли «катись колбасой».

Осматриваюсь. Человек семь-восемь. И мой рыжий в их числе. Председательствует второй секретарь ЦК ВЛКСМ Шелепин — Михайлов в отъезде.

Перешептываются, Сесть не предлагают. Что-то почетной грамотой не пахнет.

Перебьемся!

Шелепин встает, в руке бумага:

— Слушается персональное дело товарища Квина. Что? Персональное дело? Какое персональное дело? Ушам не верю.

— Прознав о том, что на последнем пленуме ЦК товарищ Иванов был подвергнут дружеской критике за некоторые упущения в работе, Квин повел себя по отношению к нему не как товарищ, душой болеющий за боевого соратника, а, я бы сказал, просто оскорбительно. При всем честном народе, в том числе в присутствии и не членов комсомола, злобно напустился на него, выставив на всеобщее осмеяние... Каково будет мнение членов бюро?

Молчат, уставив взгляды кто куда. А мой рыжий Иванов, запустив руки за спинку кресла и обратив веснушчатое лицо к потолку, сидит так, будто он совсем здесь ни при чем, не о нем будто речь. Правда, на лице горькая обида. Ах, как я его, непорочного, обидел!

— Позвольте объяснить, — решаюсь я: ну, не истуканы же они все, в конце концов, живые нормальные люди! — Я прилетел из Будапешта только вчера утром, к тому же опоздал. Ни о каком пленуме не слышал, кто там кого ругал, понятия не имею.

— Ну вот! — горестно покачал головой Шелепин. — Разве я сказал «ругал»? Я сказал «дружески покритиковали». Вы и здесь, на глазах, передергиваете, товарищ Квин.

— Ну, покритиковали, ну, похвалили. Я совсем не об этом. Когда я стал выступать, он...

— Не он, а секретарь ЦК ВЛКСМ товарищ Иванов, — терпеливо поправил Шелепин.