Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

ЛЗУ-4, куда я был назначен, был от Зырянки километрах в 10 или 12. Конечно, расстояние я определил приблизительно, по льду Колымы и по тайге. Начальником этого лесозаготовительного участка был Петров Александр Павлович. В прошлом заключенный, «бытовик», значит «друг народа». Отбывал Петров свой срок в качестве дневального, а по-старому — денщика, у самого Ткаченко. Естественно, что когда срок у Петрова кончился, Ткаченко своего холуя назначил начальников ЛЗУ. Так сказать, в знак особой милости и доверия. И доверие начальства этот подонок старался оправдать и убедить, что он хороший начальник над заключенными работягами. Штрафной изолятор, сделанный из бревен лиственницы и напоминающий сибирскую бревенчатую ловушку для медведя, не имел печки. Петров сажал в изолятор в чем-либо провинившихся или не понравившихся ему заключенных. Колымские морозы — это 40 или 60 по С. Провести ночь в нетопленном изоляторе — это получить отморожение пальцев рук или ног. Так зверски издевался над заключенными бывший заключенный Петров. Мои попытки обосновать с медицинской точки зрения всю нелепость и жестокость «вымораживания» людей в изоляторе привели к одному: Петров обзывал меня отборной руганью и грозил расправиться со мной. Печку установить в изоляторе отказался, осыпав меня матерщиной. Говорят «брань на вороту не виснет», я думаю, что такое воспринимается людьми по-разному: одному оскорбление «как с гуся вода», а другому гнусные оскорбления ранят душу и вынуждают реагировать. Все чаще приходилось мне освобождать от работы людей с диагнозом Congelatio (отморожение). Если имевшие отморожение второй степени (пузыри) еще поддавались лечению на месте, то больные с третьей степенью и особенно с четвертой (влажная или сухая гангрена) подлежали госпитализации. Я их отправлял в центральный лагерь, в Зырянку. В направлении я ставил диагноз, а больному передавал по секрету рапорт начальнику санчасти Никитину, где объяснял, при каких обстоятельствах получено отморожение. Меня удивляло, насколько глуп и жесток Петров, сознательно из рабочих, валивших лес и подготавливавших спиленные лиственницы к сплаву по Колыме, делающий больных и калек. Приезжал Никитин, проверил, правильно ли я освободил от работы двух работяг, вероятно, Петров в разговоре с Никитиным старался меня запачкать. Не получилось: освобождение я дал правильно, по правилам медицины.

Никитин осмотрел барак, где жили заключенные. Понравились прядок и чистота в бараке и на кухне. Хотя барак из бревен лиственницы и пол из однореза, т.е. весь из полукруглых половиц. У меня ЧП: спиленная лиственница при падении комлем травмировала лесоруба. При виде раненного парни разбежались. Их смутила скальпированная рана головы, вся в опилках. Издали это выглядело как обнаженный мозг. Все думали, что несчастному сорвало верх черепа. Рану я обработал и потребовал срочно везти раненого больницу лагеря в Зырянке, сопровождать буду я. Накануне был сильный снегопад. Заключенный возчик, пожилой работяга Торопов с лучшей якутской лошадью, запряженной в сани, раненый на санях, укутанный потеплее, и я двинулись по глубокому снегу. Попеременно я и Торопов торили, т.е. протаптывали в снегу тропу для лошади. Добравшись до Зырянки мы, несмотря на мороз, вместе с лошадью были мокрые от пота, и от нас валил пар. Парня госпитализировали, Кнорр наложил 18 швов. Я передохнул, а на другой день с завхозом нашего ЛЗУ Раппопортом пошли мы пешком на свой лесоповал. Заблудились в тайге, в глубоком снегу, блуждали ночь и только утром, услышав, как били в рельс подъем, добрались до лагпункта. Мы, надо думать, не 12 км. прошли а раза в два больше. Раппопорт не послушал меня, когда я убеждал идти в лагпункт ЛЗУ по замерзшей Колыме. Он знал «кратчайшую» дорогу через тайгу! Петров все больше злился на меня. Утром на разводе рабочих он, получив от меня листок бумаги с фамилиями, освобожденных по болезни, «крыл» меня отборной руганью, всячески унижая и издеваясь. Однако его ругань в мой адрес не вызывала у заключенных лесорубов даже улыбки. Люди в своем большинстве относились ко мне хорошо. Они прекрасно знали, что до своего «фельдшерства» я работал на общих работах и не был «дешевлом», т.е. мелочным, пустым человеком, беспринципным. Только один раз, как сейчас помню, случилась неприятная сцена. Перед разводом ко мне в медпункт вошел парень и сказал: «Запиши меня в свой талмуд, отдохнуть хочу». «Как я могу тебя освободить от работы, ведь ты не болен», — говорю ему я. «Запиши!» — потребовал он. Я возразил: «Я тебе не должен, освобождение от работы тебе в карты не проиграл». Дело в том, что нередко медработники не из «контриков», а бытовики проигрывали в карты с блатными освобождение от работы. Я об этом слышал и сказал ему. Тогда он вытащил нож и стал приближаться ко мне. Я отступал, пятясь к столику, на котором был перевязочный материал и большая бутылка из-под шампанского с риванолем. Не дожидаясь выпада ножом в мое тело, я схватил бутылку с риванолем и энергично опустил ее на голову нападавшего. Ошеломив его я отобрал у него финку и выставил вон из медпункта. На другой день мой «больной» пришел ко мне в медпункт. Я приготовился к драке, но он, улыбаясь, сказал: «Я вижу, что ты стоящий парень, извини меня. Тогда я осведомился, не болит ли у него голова от знакомства с моим «перевязочным» средством. Он засмеялся и сказал, что зимняя шапка его защитила. Я хотел вернуть ему его нож, но он отказался, сказав, что мне финка может пригодиться в каком-нибудь жизненном случае. Забегая вперед, скажу, что этот парень, когда я опять работал на общих работах, на разгрузке кокса, а он в бригаде на продуктовых складах, проходя мимо нашей бригады, дарил мне банку с отличным печеночным паштетом.

Моя жизнь и медицинская работа были омрачены одним скверным эпизодом. Петров, начальник ЛЗУ — 4, частенько, подбодрив себя изрядной дозой спирта, вечером ходил по лагпункту и придирался к заключенным, ища предлога посадить в изолятор. Конечно, охранники ему помогали. Думаю, что они также «помогали» ему в уничтожении спиртного. Однажды вечером, закончив прием больных и сделав необходимые перевязки, я с пустой миской пошел в столовую за причитающимся мне «ужином», т.е. порцией лагерной баланды. Конечно, остатки этого супа уже остыли, и я нес свою порцию к себе в медпункт, где я жил, чтобы разогреть и съесть с куском хлеба. И тут на меня наскочил Петров. Осыпая меня отборной руганью, он кричал, что я «окусываюсь» в столовой, получая там что-то особо вкусное. На это я ответил, что он ошибается, и что мы можем вернуться в столовую, и он сам может проверить содержимое моей миски. Ударом кулака он выбил из моих рук миску с супом и, выкрикивая угрозу посадить меня в изолятор, набросился на меня, схватил за горло. «Плохо, — подумал я, — так я потеряю сознание, и он меня бесчувственного затащит в изолятор, в эту морозилку». Злоба закипала во мне, и я, вспомнив, что когда-то занимался боксом, вырвался из рук Петрова, вцепившегося мне в горло, и нанес ему правой удар в челюсть. Он упал в снег. Мне так хотелось станцевать на нем «танец Шамиля», но стояли люди, смотрели, а мне не нужны были лишние свидетели.