Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

На другой день по распоряжению, исходящему из райотдела (начальник Алексеенко) меня одели во все новое: новые стеганые брюки, телогрейка, шапка и валенки, выдали во временное пользование огромный тулуп, запрягли в сани хорошую лошадь, и я тихо, без лихости в назначенный час подъехал к райотделу.

Мы ехали по Колыме, избегая мест, где над промоинами, образованными ручьями, подымался пар, и лед был ненадежен в соседстве с такой дымящейся полыньей. Мороз был — 60 С. Плевок долетал до земли в виде мерзлого шарика. И я вспомнил рассказы Джека Лондона, с таким интересом читанные в юные годы. «Как бы нам появиться там по возможности незаметно и внезапно», — сказал Белахов. «Только через лесоповал можно рискнуть», — ответил я и направил лошадь вверх по берегу реки под углом в 45 градусов. Мы шли рядом, а лошадь, как олень, по снегу на склоне берега взбиралась на ровное место, где уже прошел лесоповал. Но пни торчали в снегу! Мы с Белаховым приподымали сани, а умная лошадь тихо шла вперед. Так мы миновали лесосеку и вышли сзади лагпункта никем не замеченные. А на высоком берегу стоял с ружьем Петров, всматриваясь в ледяное пространство Колымы. Он явно ждал «гостей», надо думать, уже предупрежденный кем-то. Я придержал лошадь за баней, а Белахов, на ходу расстегивая кобуру пистолета, приблизился к Петрову, отобрал у него ружье и, предъявив ему какую-то бумагу, повел его в домик охраны. Через некоторое время Петров в сопровождении охранника был отправлен в Зырянку. Белахов в медпункте в присутствии Мотузова и моем стал расспрашивать избитых Петровым и обмороженных в изоляторе заключенных. Я писал акт медицинского освидетельствования. Потом оперуполномоченный Белахов и его «кучер» Толмачев вернулись в Зырянку. Через некоторое время Мотузова отозвали в Зырянский лагерь, а меня вновь назначили в медпункт ЛЗУ-4. Временами я приходил в Зырянку за медикаментами. Рыбий жир, который выдавался мне для перевязок обморожений, работяги отказывались пить, а мой организм требовал такой подпитки. Видно общие работы сильно подрывали мой и без них некрепкий организм. Я в день пил приблизительно 60-80 гр. рыбьего (трескового) жира. Это мне помогло и в будущем, т.к. судьба моя вела себя весьма капризно. То тяжелые общие работы, то облегчение — медицина, потом снова полоса тяжелых работ. Теперь я думаю, что остался жив благодаря этим «медицинским антрактам».

Однажды в один из моих пешеходных (12 км.) рейдов в Зырянку за медикаментами в амбулатории лагеря произошел разговор и некоторое обсуждение новости: наш начальник Никитин женился на молодой и весьма бойкой сотруднице управления КРУДС. Мы были удивлены — Никитин был уже не первой молодости, а его избранница была очень молода. Во время обсуждения этого события, я уже во много наслышанный о нравах в Заполярье, ляпнул, что Никитину в его супружестве кто-нибудь будет помогать. Посмеялись. И всё. Оказалось не всё.

Разговор медиков подслушал санитар Синицкий. Я уже говорил, что он был стукач. И он донес Никитину об этом разговоре, вероятно, выделив особо мое замечание о женитьбе. Синицкий давно косился на меня, так как я, когда пришлось спасать вора, отравившегося люминалом, сказал Кнорру, что кто-то похитил люминал из шкафчика в амбулатории и снабдил им воров, надо думать, не безвозмездно. Я не сказал, кого подозреваю, но Кнорр догадался. Конечно, мои принципы жизни — честность и справедливость — явно в условиях заключения не могли принести мне пользу.

И вдруг к нам на лесоповал приезжает Никитин. Он уже был раньше на ЛЗУ-4, проверял мою работу, и ему тогда не пришлось высказывать недовольства. Теперь же он ко всему придирался, во всем старался найти недостатки и мои, главным образом, просчеты, ошибки и нарушения. Но медикаменты у меня хранились по правилам, освобожден от работы один заключенный вполне законно. Никитин решил придраться, осматривая барак, где жили работяги. Он в резкой форме спросил меня, почему стены барака не побелены, почему не вымыты полы. Я был удивлен несправедливостью его претензий и в ответ на его резкие замечания не менее резко ответил, что внутренность барака со времени его первого визита нисколько не изменилась. Однако он тогда никаких замечаний не сделал. Стены барака из круглых неошкуренных бревен, на них кора и смола, белить такие стены нельзя, пол из однореза, его можно только подметать. Никитин повысил на меня голос, а я сказал, что только черт может угодить такому начальнику. Никитин воскликнул: «Боже, какие у меня фельдшера!»

Через несколько дней на мое место прибыл врач (!) невропатолог, кажется, с Угольной. Так Никитину хотелось меня выкинуть. И я снова «слетел» на общие работы. Но приближалась весна, природа оживала. Лед на Колыме готовился к «отплытию» в Ледовитый океан. Я проанализировав случившееся и доверительно поговорив с Иванов Михайловичем Кнорром, сделал вывод, что искать справедливость в столкновении с мелочно-мстительным дураком-начальником безнадежное дело. Вскоре я был направлен на работу на лесозавод. Анализируя свои взлеты и падения в трудовой деятельности я понял, что «зуб» на меня сей медицинский начальник имел уже до своего приезда на ЛЗУ-4. Моя дерзость причиной не была. Никитин еще раньше решил придраться и убрать меня на общие работы. Бригада на лесозаводе была дружная, меня встретили хорошо, помогали советом и показом, как надо, например, отесывать топором комель огромной лиственницы, чтобы бревно могло по размерам пойти в пилораму.

Однажды, когда я, трудясь на лесозаводе, отесывал бревно, ко мне подошел мой знакомый по лесозаготовительному участку Бабаджанян. Он в ЛЗУ-4 работал нормировщиком, там заканчивал свой срок. Бабаджанян часто приходил ко мне в медпункт, и мы вечерами беседовали и рассказывали друг другу интересные истории из прочитанного так бесконечно давно на воле. Бабаджанян уже вольный, работающий в Управлении КРУ ДС был удивлен, увидев меня на общих работах, спросил о причине. Я ему рассказал и откровенно поведал о своем шутливом замечании по поводу женитьбы Никитина, о, надо думать, доносе на меня. Отсюда и все шишки на мою голову. Бабаджанян заметил: «Мелочная месть старого дурака».

Мне нравилась веселость и интеллигентность этого умного армянина, репрессированного с четвертого курса физико-математического факультета Ереванского университета. Через несколько дней он снова подошел ко мне и сказал, что он рассказал обо мне молодой жене Никитина. Бабаджанян оказывается работает в одном с ней отделе Управления. Эта молодая миловидная и довольно бойкая женщина расхохоталась, а потом сказала, что сожалеет, что ее «старый муж, грозный муж» так глупо рассчитался со мной за шутку. Я просил Бабаджаняна передать ей мою благодарность за сочувствие, добавил, что если Никитин не потонул на борту «Челюскина» в холодном Чукотском море, то наверняка смерть ждет его в горячих объятиях любви. Мы посмеялись. Бабаджанян сказал: «Передам ей и эти слова».