Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Посетил Михалкину протоку Начальник Главсевморпути Иван Дмитриевич Папанин, прославленный полярник, который с лета 1937 г. по февраль 1938 г. дрейфовал на льдине — исследовательской станции «Северный полюс-1» с тремя спутниками (Федоров, Ширшов и Кренкель). Папанин ознакомился с деятельностью работающих на морской сплотке и на заправке пароходов углем. Иван Федорович Мороз представил ему меня, фельдшера этой командировки, и Папанин доброжелательно пожал мне руку, как впрочем, и другим заключенным — нарядчику, бригадиру, кузнецу. Мне это понравилось. Прост по-русски и доброжелателен. Таким запомнился мне Иван Дмитриевич Папанин.

Однажды к нам на Михалкину протоку прибыл из Певека, т.е. с Чукотки, человек, очевидно, с такими полномочиями, что их должен выполнять каждый, относящийся к системе Дальстроя МВД. Этим человеком был начальник санчасти Чаун-Чукотского управления Дальстроя МВД врач-хирург Лунин Сергей Михайлович. Он уединился с Морозом, а нам «чернокожим», разумеется, было неведомо, о чем они говорили. Наступил вечер, стемнело. Вдруг Лунин пожелал увидеться со мной. И вот, прохаживаясь по берегу Колымы мы беседовали. Лунин явно хотел знать обо мне как можно больше. Я полюбопытствовал, зачем ему это. Как принято в нашей лагерной жизни, я обратился к нему со словами «гражданин начальник». Он мягко поправил меня: «Зовите меня Сергей Михайлович»; Потом он мне пояснил, что имеет распоряжение взять часть заключенного контингента с Михалкиной протоки на Чукотку, так как все равно с наступлением осени заключенные из-за отсутствия работы будут отправлены в Амбарчик или снова их повезут в Зырянку. Лунин спросил меня, согласен ли я с отобранными им самим людьми уехать на Чукотку. Я напомнил ему, что я заключенный, а у такого сорта людей согласия не спрашивают. С ними поступают по принципу «тащить и не пущать». Он засмеялся и сказал, что спрашивает меня, так как я штатный медицинский работник и числюсь за санчастью Зырянки. Меня он может включить в список этапируемых в Певек только моего согласия. Мне понравился Лунин вежливым обращением ко мне, речью с искорками юмора, своей приятной внешностью. «Такому на сцене первые роли играть», — подумал я. Я вспомнил прощальные слова Ивана Михайловича Кнорра: «Тебе надо уйти из-под власти мстительного самодура Никитина». И я сказал: «Включайте меня в список уезжающих на Чукотку, Сергей Михайлович». И отобранные на Чукотку, в том числе и мой «санитар» азербайджанец Ахмед, отплыли морем в Певек. Когда мы благополучно приплыли в Певек, в комендантском лагере, где была центральная лагерная больница, Ахмед меня поблагодарил и сказал, что он нашел знакомых и устраивается парикмахером в лагере. А я стал под пристальными взорами лагерных заключенных медиков работать в больнице. Началась чукотская жизнь.

Жена Сергея Михайловича Лунина Эдита Абрамовна Соботько весьма миловидная, я бы сказал — красивая, женщина работала в лагерной больнице Певека операционной сестрой. Я, глядя на эту красивую еврейку, почему-то вспомнил Ревекку из романа Вальтер Скотта «Айвенго». Сергей Михайлович, очевидно, рассказал ей обо мне, и она спросила меня, доброжелательно глядя на меня своими красивыми карими глазами: «Мстислав, Мстислав, а как тебя звала мама?» Я ответил: «Славик». «Я буду звать тебя всегда Славик», — сказала она. Лунин потом рассказал мне, что он сообщил жене о фельдшере Толмачеве. Оказывается Лунин на Михалкиной протоке расспрашивал Мороза обо мне. И тот сказал, что фельдшер честный, знающий свое дело работник, не терпящий произвола, и что в Зырянке этот заключенный фельдшер за произвол и издевательство над людьми «намотал» срок вольнонаемному начальнику лесозаготовительного участка. Говоря со мной, Лунин заметил: «Вот такие медработники мне и нужны». Я все время чувствовал, что ко мне присматриваются в лагерной больнице Певека. Медицинский коллектив как бы негласно проверял меня на профессиональную пригодность и на нравственную порядочность. Вдруг настал день, когда Лунин сказал мне: «Мстислав, я решил направить тебя на медпункт 24-го километра, там лагпункт, там ты очень нужен». Я знал, что 24 километр — это штрафной лагпункт на автотрассе Певек — прииск Красноармейский. И я воскликнул: «За что, Сергей Михайлович, меня на штрафняк!» «Не за что, а для наведения порядка, считай, что это назначение означает особое доверие к тебе», — ответил Лунин. Потом он пояснил, что на этом лагпункте работает фельдшер-старичок Осинкин, его просто терроризируют блатные. «На испуг» получают освобождение от работы. Осинкин — фельдшер чуть ли не времени первой мировой войны, а гражданской точно. Старенький запуганный человек. Там в медпункте нужен человек к «колымским стажем». В таком смысле я получил разъяснение моего назначения и от Эдиты Абрамовны.

И вот я на 24-м километре. Лагпункт невелик, в зоне барак для заключенных (их человек 80), отпетых парней, и другая постройка — кухня-столовая, а с другой стороны к этой столовой примыкает медпункт с отдельным входом. Зона огорожена колючей проволокой, с ее задней стороны — вышка, с которой часовой просматривает всю территорию лагпункта. Вахта, ворота, как все это знакомо мне по другим лагерям. Ведь только на Михалкиной протоке не было никакой зоны. Только там заключенные в свободное время могли с палками «охотиться» на куропаток или удить рыбу, а ездовые собаки Гаранжи свободно ходили, где им вздумается. Однажды ко мне подошел черный пес-лайка и, скуля, протянул ко мне свою морду. Я раньше часто гладил его и говорил ему ласковые слова. На его морде, закрывая один глаз, торчала, врезавшись в орбиту глаза, яичная скорлупа. Очевидно пес разорял в тундре чье-то гнездо и поспешно поедал яйца. Поспешность привела к тому, что яйцо, точнее скорлупа, воткнулась острыми краями в верхнее веко и скуловую часть морды. Я осторожно убрал яичную скорлупу и погладил пса. Гаранжа подошел и выразил удивление, сказав, что пес свиреп и странно, что он так доверчиво относится ко мне. Я ответил, что пес чувствует доброе к нему отношение. Но я отвлекся, вспоминая Михалкину протоку.

Осинкин был несказанно рад, что явилась ему замена, сказал, что «пациенты» берут на испуг, сломали два термометра и теперь «косят», будто температурят и требуют освобождения от работы. Осинкин уехал на попутной машине в Певек, а я стал осматривать свое медицинское «владение». Мой медпункт имел весьма малые размеры 3,5х3 метра, Два топчана — один для медработника, другой для пациентов. Перед крошечным окошком столик, на нем кое-какие медикаменты, бутылки. На стенке над изголовьем топчана для больных шкафчик, где тоже медикаменты и перевязочный материал. Как войти слева небольшая железная печка. Медпункт имеет тамбур, там металлический ящик с углем для отопления и две бочки с нерпьим или моржовым жиром — от цинги. Но блатные его не пьют. В медицинский штат входит санитар — молодой парнишка, московский вор — Сергий Майоров. Он день в медпункте, а спит в бараке, где весь штрафной контингент.